Михаил Петров - ЯЗЫК. ЗНАК. КУЛЬТУРА.

А теперь к делу. Реалисты, используя мир идей Платона и догматизируя его идеи-образцы до вещей-образцов, какими они предстают в интерьере человеческого постижения (после вещей), изначально жестко определили трансляционные контуры естественной теологии, и дальнейшие события, когда подключаются философские конструкции Аристотеля и инициатива переходит к концептуализму и номинализму, ведут не столько к снижению жесткости этих первичных, реализмом заданных, трансляционных контуров, сколько к появлению усложненных структур типа: образец-деятельность-вещь или вещь-деятельность-образец, а затем и к дуализму мира вещей и мира мыслей о вещах, но совершенно иначе ориентированному, чем платоновский дуализм мира идей и мира вещей. Эти изменения, хотя они и не выходят за рамки теологии, т. е. конечной целью имеют задачу познания бога, приближения к богу, принимают смысл строительства трансмутационного канала – первой европейской теории познания.

Проследим на примерах, как это происходит. Признанный реставратор аристотелизма Фома пишет об истине-соответствии: "Истина состоит в соответствии интеллекта и вещи, как то сказано выше. Но такой интеллект, который есть причина вещи, прилагается к вещи как наугольник и мерило. Обратным образом обстоит дело с интеллектом, который получается от вещей. В самом деле, когда вещь есть мерило и наугольник интеллекта, истина состоит в том, чтобы интеллект соответствовал вещи, как то происходит в нас. Итак, в зависимости от того, что вещь есть и что она не есть, наше мнение истинно или ложно. Но когда интеллект есть мерило и наугольник вещей, истина состоит в том, чтобы вещь соответствовала интеллекту; так, о ремесленнике говорят, что он сделал истинную вещь, когда она отвечает правилам ремесла" (Сумма теол., 1, q. 21, 2с).

Все это, конечно, похоже на Аристотеля, особенно промежуточное разъяснение об условиях, при которых наше мнение истинно или ложно. Но вместе с тем похоже и на Платона, вернее, на догматизированного Платона реалистов: то интеллект прилагается к вещи на правах образца (мерило и наугольник), то, наоборот, вещь прилагается к интеллекту на тех же правах. А в общем-то это не похоже ни на Аристотеля, ни на Платона. За рассуждением на правах фона маячит триада: до вещей – в вещах – после вещей, но опять-таки фон этот не той четкости, что, скажем, у Ансельма. В крайних членах налицо деятельность по уподоблению, по приведению вещи или интеллекта к истине-соответствию, т. е; истина выглядит неким результатом деятельности по приведению к соответствию, приведенной истиной. Для первого члена – до вещей – форма этой деятельности указана, она сродни деятельности ремесленника. Для последнего члена – после вещей – форма деятельности не указана, но подразумевается ("как это происходит в нас").

Конечно, у Фомы много написано об истине-соответствии и о других интересных вещах. Иногда он вроде бы идет почти по Аристотелю, иногда ближе к платоникам, но везде смысл этих почти и ближе как раз тот, который мы пытались проиллюстрировать приведенным отрывком. В отличие от Аристотеля и Платона, от античности в целом и от доникейской патристики Фома не признает движения как естественного состояния и свойства смертных вещей. Везде движение и в вещи, и в интеллекте дается под формой приведения к соответствию, как нечто внешнее и насильственное по отношению к исходному состоянию неприведенности к истине-соответствию. С точки зрения истинности-соответствия вещь и интеллект поставлены в равносильные условия, кроме, естественно, божественного исходного интеллекта – источника истинности вообще: "Истина в собственном смысле слова присутствует в интеллекте. Вещь же именуется истинной от истины, присутствующей в каком-либо интеллекте. Отсюда изменчивость истины должна рассматриваться в отношении интеллекта; истинность же последнего состоит в том, что он согласуется с постигнутыми вещами. Эта согласованность может изменяться в двояком направлении, как и любое иное подобие, вследствие изменения одного из двух подобных членов. Отсюда истина изменяется одним способом из-за того, что о той же вещи, обретающейся в том же состоянии, некто приобретает иное мнение, или другим способом, когда при неизменности мнения меняется вещь. И в обоих случаях происходит превращение истины в ложь" (Сумма теол., 1, q. 16, 8с).

И вещи и интеллекты у Фомы "ленивы", задействованы в ограничивающие связи соответствия. Вещи уже почти приведены в состояние устойчивой качественной определенности, к инерции – способу преемственного и длительного существования с сохранением наличной определенности по качеству. Может даже показаться странным, что такой почти застывший в качественной определенности мир вещей мог спровоцировать атаку оккамистов с их теоремой толчка: инерция имплицитно предполагается в вещах Фомы. Но именно имплицитно. Фома плохо разбирается, где первая, где вторая производная, он скорее приводит и успокаивает всякое движение в догмате-номосе-законе, чем разделяет инерционно-устойчивое и отклоняюще-изменяющее. Поэтому теорема толчка и оказывается действенным оружием против томистов.

Но нет у Фомы и той исходной жесткости энтузиастов-реалистов, которые вообще выбрасывали движение как несущественную деталь мира, презренную плоть, так сказать, на логическом скелете божественного миропорядка. Если от Аристотеля и Платона Фома отличается отказом от истолкования движения как противопоставленной неподвижной логико-бытийной форме, но вместе с тем естественной для вещей деструктивной составляющей картины мира, которая требует постоянного присутствия в мире или рядом с миром разумного существа, поддерживающего заведенный разумом порядок и устраняющего непорядок, то от реалистов Фома отличается признанием движения как неустранимой составляющей мира. От тех и других он отличается истолкованием космической функции движения; оно у него не деструктивный момент и не огорчительная помеха, которая, как полагали реалисты XII в. и кибернетики XX в., только портит величие и стройность космического замысла а необходимое средство, инструмент для достижения истины-соответствия.

Кибернетики сказали бы: подумаешь, Америку открыл, ведь это типичная деятельность по контуру отрицательной обратной связи, т. е. деятельность по уничтожению тех самых помех отклонений, рассогласований, которые предполагают исходный логический замысел-программу и ориентированы на его преемственное сохранение и воспроизведение в устойчивости и неподвижности. Но, во-первых, для XIII в. такое истолкование движения все же Америка, а во-вторых, аргумент от отрицательной обратной связи оказывается справедлив лишь наполовину – для человеческого интерьера "после вещей", где человек мышлением как деятельностью приводит свои представления в соответствие с вещами-образцами. Но у Фомы есть и божественный-интерьер "до вещей", в котором интеллект приводит средствами движения-деятельности в истину вещи. Это мир творчества, где сначала создаются образцы, сам тот порядок, который человек обнаруживает реализованным в вещах сотворенной природы через деятельность мышления, и к этому интерьеру творчества "до вещей" принцип отрицательной обратной связи очевидно неприменим.