Эрнст Юнгер - Через линию

Тесно взаимосвязаны свобода и мусическая жизнь, которая расцветает там, где внешняя и внутренняя свобода находятся в благоприятном соотношении. Произведение искусства, правда, еще встречает внутри и снаружи огромно^ сопротивление. Это делает его тем более достойным. В творение ничто проникает с чудовищной силой, делая творческий акт интеллектуальным. В этом обычно усматривают недостаток, но в данном случае это, скорее, стиль времени. Сегодня в любом произведении искусства скрыто присутствует значительная доля рациональности и критического самоконтроля — именно эта особенность представляет собой условие его достоверности, печать времени, по которой за ним признают подлинность. [28] «Писать стихи и мыслить», — дополняет Хайдеггер, подчеркивая союз (S. 465) Наивность сегодня пребывает совершенно в других сферах, нежели пятьдесят лет назад, а то, что старается насильно завладеть мечтой, попадает в круг механического повторения. Мы должны сегодня развить сознательный дух до инструмента, который спасет. [29] Подчеркнув «сознательный дух», Хайдеггер замечает: «Иначе и больше чем «инструмент» — мимо!» (S. 465) Он являет нам субстанцию невыразимого, а его образы позволяют и при наших средствах возвыситься до вечности. Подлинность — в самоограничении до данности.

Смысл искусства состоит вовсе не в том, чтобы игнорировать мир, в котором мы живем, — это, правда, приводит к тому, что в искусстве мало радостного. Духовное преодоление времени и овладение им находит свое выражение не в прогрессе и совершенных машинах, а в том, что эпоха выражается в своей форме произведения искусства. В этом ее спасение. Хотя машины никогда не станут произведениями искусства, но метафизический мотив, стимулирующий мир машин, может получить в произведении искусства наивысший смысл и тем самым водворить в этом мире покой. Это важное отличие. Покой обретается в гештальте, в том числе в гештальте Рабочего. [30] Здесь Хайдеггер ставит вопрос на полях: Что значит «покой»? (S.290) Если рассмотреть путь, который прошла живопись в нынешнем столетии, то можно догадаться о принесенных жертвах. Можно, наверное, даже предугадать, что этот путь ведет к триумфу, для чего чистого служения прекрасному недостаточно. Это ведь еще спорный вопрос, что называть прекрасным.

Вряд ли можно найти такого человека, который позволит в своем саду властвовать экономике настолько, что даже цветам там не найдется места. Его посадки сразу же завоевываются жизнью, надстраивающейся над чистой необходимостью. То же самое испытывает челочек, втиснутый в наш порядок, в наши государства, когда он обращается, пусть даже ненадолго, к произведению искусства. Возможно, только в катакомбах человек может приблизиться к произведению искусства, как Христос к кресту. Ведь зона господства Левиафана характеризуется не только плохим стилем, но в ней мусический человек с необходимостью должен быть причислен к самым значительным противникам. Художника преследуют. Зато тираны расточают похвалы духовным рабам. Последние же оскверняют творение.

Подобным же образом дело обстоит и с мыслителем. Он столь же рискованно ставит себя на границах ничто. Тем самым он познает страх, который люди воспринимают панически, как удары судьбы. Одновременно он приближается к спасительному, которое Гельдерлин связал с опасностью.

При этом следует указать на редкую симметрию: мыслитель и поэт сегодня находятся в зеркальном отношении. [31] «Гельдерлин?», — помечает Хайдеггер (S.465) Поэзия стала интеллектуальной настолько, что превосходит все прежние попытки осмысления. Ее образы проникают до сплетения мечты и мифа. Сюда же относится тот факт, что все больше женщин принимают участие в духовной сфере. По эту сторону линии их участие считается процессом редукции; только по ту сторону станет ясно, есть ли от него польза и какая. И если бы сегодня на Земле появился разумный пришелец, то из поэзии он мог бы заключить, что мы обладаем знанием о рентгеновском излучении и даже о ядерных процессах. Еще совсем недавно этого не было, и остается удивительным, что слово отстает от движения духа. Таким образом, в языке все еще продолжается Возрождение.

Если в поэзии язык, проступая на поверхности письма плодородным слоем, дает концептуальные всходы, то в мышлении он опускается в недра неразличимости. Эти два движения в непосредственной близости к ничто соотнесены друг с другом. Стиль мышления совершенно отличен от классических времен, например, от барокко, в котором он отличался полной достоверностью, даже суверенитетом абсолютной монархии. Он больше не в состоянии вынести то требование позитивизма, что на любом поле, куда ступает дух, должно доминировать ясное сознание с его законами. Приток неизвестного превысил не только все метки футштока, но и критическую метку уровня воды. В результате достоверность мысли стала сомнительной, и, более того, она стала ответственностью и обузой, как наследственное владение, перешедшее в собственность. Мышление вынуждено искать другие гаранты и напоминать о других более отдаленных мотивах, как, например, мотив гнозиса, до-сократиков, еремитов, поселившихся в Фивах. Возникают новые и тем не менее древние лейтмотивы, как, например, лейтмотив страха. И все же надо признать, что новое мышление предъявляет более точные метки, чем наследие XIX в. с его наукой. Но где встречаются определенность с неопределенностью — риск с точностью? В области эксперимента.

На самом деле экспериментальный подход относится к самому характеру мышления. Это ведь стиль, который отличает не только живопись, науку, но и бытие отдельного человека. Мы ищем мутации, возможности, при которых жизнь в новом зоне была бы плодотворной, выносимой и даже счастливой. Научный эксперимент с его вопросами направлен на материальный мир. Мы все знаем поразительные ответы, которые дала наука и которые угрожают мировому равновесию. Восстановить это равновесие может только мышление, получив из мыслящего космоса ответы, которые будут превосходить эти материалистические позиции. Своеобразие нашего положения позволяет заключить, что эти мыслительные акты по времени должны предшествовать теологическим установкам, более того, их подготавливать — может быть даже не столько они, сколько ход наук вообще, как сеть, из которой вынимают другую добычу, нежели ожидали.

То, что мышления, которое мы получили в наследство, недостаточно, ясно как день. Однако нельзя сказать, будто бы, как вообще, так и в мышлении осуществлена некая операция, направленная против предыдущего столетия — его стиль, особенно стиль познания, скорее, расширен и углублен. Он, конечно, при этом изменился, может быть, даже стал несравнимо сильнее, — так же как и получение новой физической энергии имеет фундаментом исследовательские работы наших отцов. Скорее, это даже не операции и методы нам отвечают, а новые силы. Это позволяет предположить, что методы с самого начала ведут к другой цели, нежели та, для достижения которой они предназначались.