Александр Клюев - Свобода от смерти

Поэтическое исследование Октябрьского переворота и роли в нем Ленина вылилось в работу «Революция (Хотим… и… думаю)». В самом начале я сделал для себя удивительное открытие — язык работ Ленина поэтичен, следовательно, искренность намерений этого человека, его увлеченность идеей без поиска личной выгоды не вызывали сомнений. Мне никакого труда не составило облечь напористость ленинских слов в стихотворную форму.

Когда я попытался переложить в стихотворную форму сталинские слова — у меня не получилось. В его речи отсутствовал ритм, а это — верный признак рассудочности. У Сталина рассудочность была коварной. Психология толпы и ее вождей были мною прочувствованы. Ни толпой, ни вождем я быть уже не мог.

Галерею поэтических исследований завершил образ Никколо Паганини — неповторимого маэстро. Как-то в раннем детстве я по радио услышал это имя, и оно (точнее, загадочное словосочетание «Никколо Паганини») прочно вошло в мое сознание. Аромат первого детского впечатления остался у меня на всю жизнь.

Эпиграфами к поэтическому исследованию «Распятие» послужили слова Мейербера: «Там, где кончается наше воображение, начинается Паганини» и слова великого Листа о Паганини: «Он был велик. Знаем ли мы, какой ценой дается человеку величие?» Паганини, как никто другой на земле, являл собою «мир Дьявола и Бога» в своей творческой ипостаси. Я, как мог, пытался передать это в стихотворной форме. Вся жизнь Паганини — трагическая феерия Музыки и Любви. Финал его жизни был плачевен — невозможность примирения психологических начал, кажущихся полярными, привела к невыносимым страданиям души и тела.

Холод

Паганини стал мне удивительно близок и понятен. Трагический разлад в моей душе достигал апогея. Поэзия не смогла сделать меня свободным — она сама становилась тюрьмой. Ощущение гнетущего одиночества среди людей не покидало меня.

Наступил 1990 год. По Толстому и Блоку были сделаны заготовки, но к поэтической части работы я так и не приступил. «Стихотворный период» жизни подходил к концу.

Было бы неверным думать, что все это время только поэзия занимала мое существо. Я продолжал работать в области расследования авиационных происшествий и даже подготовил «Руководство по медицинскому расследованию», которое было издано отдельной книгой. После выхода в свет «Руководства» пришло время заняться оформлением докторской диссертации, но мне было откровенно жаль времени на бумажную волокиту и мышиную возню, предшествующую любой защите диссертации. Да и пыл мой — стать доктором наук — сильно поостыл. Теперь я мнил себя великим поэтом и мечтал о публикации своих произведений.

Несколько нарушив хронологию, вернусь в 1987 год. В этом году при Госавианадзоре СССР, занимавшемся расследованием всех тяжелых авиационных происшествий на территории страны, была создана Научно-исследовательская лаборатория, куда мне и предложили перейти работать в качестве ведущего научного сотрудника «Отдела исследования «человеческого фактора» в авиационной аварийности». Приняв это предложение, я твердо решил сменить амплуа судебно-медицинского эксперта, тем более что после выхода в свет «Руководства по медицинскому расследованию» я на этом поприще себя исчерпал, и решил вплотную заняться вопросами психологии летной деятельности в экстремальных ситуациях. Для меня было очевидно, что работы в новом направлении — непочатый край, поскольку при ближайшем рассмотрении используемые для анализа деятельности летных экипажей психологические концепции не удовлетворяли практическим запросам, оставляя без ответа многое, касающееся причин неадекватного поведения пилотов в нештатных ситуациях. Именно в этом направлении, будучи свободным от догм классической научной психологии, я и начал работать. Через несколько лет работы был найден принципиально новый инструмент анализа поведения человека в экстремальных ситуациях — релятивистская концепция психической деятельности человека.

К началу 1990 года мое внутреннее состояние достигло критической отметки. Физически я превратился в эдакую развалину. К врачам я, естественно, не обращался. Единственное «лекарство», которое я регулярно принимал, — алкоголь. Для домашних я стал невыносим. Писать я уже не мог. Любовь, которая в последнее время была для меня смыслом существования, теперь больно ударила. Я остался совершенно один. Лихорадочно искал причины вовне, поскольку мне было страшно оставаться наедине с собой и заглянуть внутрь.

Если бы в то время меня попросили дать определение настоящему страданию, то я, не задумываясь, ответил бы — физическая невозможность существовать. Теперь же я знаю, что настоящее страдание — это апофеоз эгоистического существования. Гнойник эгоизма назрел и должен был либо лопнуть, принеся исцеление, либо застыть и превратиться в хроническую, бестолковую пытку, или же, продолжая зреть, привести непременно к трагическому финалу. Я все время пытался бежать от страдания — в любовь, в поэзию, в алкоголь, вместо того чтобы погрузиться в него полностью и увидеть его причину. Теперь об этом легко говорить — под рукой книги истинных Учителей, тогда же приходилось надеяться только на собственные ограниченные знания и редкие проблески интуиции.

Прошлое давило на меня тяжелым грузом постоянно кишащих, как опарыши в выгребной яме, мыслей. Хотелось разом от него избавиться.

Весной 1990 года, будучи в совершенно отчаянном состоянии, я — материалист до мозга костей и ярый отрицатель мистики всех мастей, решился взять в руки Новый Завет. Беглое знакомство с ним никакого впечатления на меня не произвело — схематичная история жизни Иисуса и набор прописных истин. Я отложил его до лучших времен и занялся серьезным прочтением Андрея Платонова, доселе практически скрытого от нас писателя. «Котлован», «Чевенгур», «Ювенильное море» поразили меня. Совершенно фантастическая психологическая рельефность всех, без исключения, персонажей буквально доводила до ступора — приходилось читать дозированно, маленькими порциями. Автор прикосновениями исследовательского скальпеля мастерски анатомирует человеческие характеры, обнажая их суть до корней, а голая человеческая суть страшна сама по себе. До Платонова такое под силу было разве что Гоголю. Тот, кто видит в платоновском творчестве лишь ерничество, еще не готов принять автора, но у него есть шанс критически осмыслить психологическую суть человеческой личности, тот же, кто его отвергает вовсе, в этом плане совершенно безнадежен. Отношение к творчеству Платонова является, пожалуй, своеобразным индикатором потенциальных возможностей духовного развития человека.