Карл Маркс - Собрание сочинений, том 18

Россия, несомненно, находится накануне революции. Финансы расстроены до последней степени. Налоговый пресс отказывается служить, проценты по старым государственным долгам уплачиваются путем новых займов, а каждый новый заем встречает все больше затруднений; только под предлогом постройки железных дорог удается еще доставать деньги! Администрация давно развращена до мозга костей; чиновники живут больше воровством, взятками и вымогательством, чем своим жалованьем. Все сельскохозяйственное производство — наиболее важное в России — приведено в полный беспорядок выкупом 1861 года; крупному землевладению не хватает рабочей силы, крестьянам не хватает земли, они придавлены налогами, обобраны ростовщиками; сельскохозяйственная продукция из года в год сокращается. Все это в целом сдерживается с большим трудом и лишь внешним образом посредством такого азиатского деспотизма, о произволе которого мы на Западе даже не можем составить себе никакого представления, деспотизма, который не только с каждым днем вступает во все более вопиющее противоречие со взглядами просвещенных классов, в особенности со взглядами быстро растущей столичной буржуазии, но который в лице нынешнего своего носителя сам запутался, сегодня делая уступки либерализму, чтобы завтра с перепугу взять их обратно, и таким образом сам все более и более подрывает всякое к себе доверие. При этом среди концентрирующихся в столице более просвещенных слоев нации укрепляется сознание, что такое положение невыносимо, что близок переворот, но в то же время возникает и иллюзия, будто этот переворот можно направить в спокойное конституционное русло. Здесь сочетаются все условия революции; эту революцию начнут высшие классы столицы, может быть даже само правительство, но крестьяне развернут ее дальше и быстро выведут за пределы первого конституционного фазиса; эта революция будет иметь величайшее значение для всей Европы хотя бы потому, что она одним ударом уничтожит последний, все еще нетронутый резерв всей европейской реакции. Революция эта несомненно приближается. Только два события могли бы надолго отсрочить ее: удачная война против Турции или Австрии, для чего нужны деньги и надежные союзники, либо же… преждевременная попытка восстания, которая снова загонит имущие классы в объятия правительства.

«Разоблачения о кёльнском процессе коммунистов», которые «Volksstaat» счел своевременным переиздать, первоначально вышли в Бостоне-Массачусетсе и в Базеле. Большая часть последнего издания была конфискована на немецкой границе. Брошюра появилась через несколько недель после окончания процесса. Тогда важнее всего было не терять времени, и поэтому некоторые ошибки в отдельных деталях были неизбежны. Так, например, были неточности в именах кёльнских присяжных. Так, по-видимому, автором красного катехизиса является не М. Гесс, а некий Леви [457]. Так, В. Гирш утверждает в своей «Оправдательной записке» [458], что бегство Шерваля из парижской тюрьмы было результатом тайного соглашения между Грейфом, французской полицией и самим Шервалем, чтобы использовать последнего во время судебного процесса как шпиона в Лондоне. Это вполне вероятно, ибо произведенная в Пруссии подделка векселя и вытекающая отсюда опасность быть выданным прусским властям должны были усмирить этого Кремера [Игра слов: «kramer» означает также «торгаш». Ред.] (такова действительная фамилия Шерваля). Мое изложение дела основано на «признаниях» самого Шерваля одному из моих друзей. Показание Гирша бросает еще более яркий свет на лжесвидетельство Штибера, на тайные интриги прусского посольства в Лондоне и в Париже, на бесстыдные посягательства Хинкельдея.

Когда «Volksstaat» начал на своих столбцах перепечатку этого памфлета, я на мгновение поколебался: не лучше ли опустить раздел VI (фракция Виллиха — Шаппера). Однако, при ближайшем рассмотрении, всякое искажение текста показалось мне фальсификацией исторического документа.

Насильственное подавление революции оставляет в головах ее участников, в особенности выброшенных с отечественной арены в изгнание, такое потрясение, которое даже сильных людей делает на более или менее продолжительное время, так сказать, невменяемыми. Они не могут разобраться в ходе истории, не хотят понять, что форма движения изменилась. Отсюда игра в тайные заговоры и революции, одинаково компрометирующая как их самих, так и то дело, которому они служат; отсюда и промахи Шаппера и Виллиха. Виллих доказал в североамериканской гражданской войне, что он нечто большее, чем просто фантазер, а Шаппер, всю жизнь являвшийся передовым борцом рабочего движения, понял и признал вскоре после окончания кёльнского процесса свое минутное заблуждение. Спустя много лет, лежа на смертном одре, за день до смерти он говорил мне с едкой иронией об этом времени «эмигрантского сумасбродства». — С другой стороны, обстоятельства, при которых были написаны «Разоблачения», объясняют резкость нападок на невольных пособников общего врага. В моменты кризиса опрометчивость становится преступлением против партии, требующим публичного искупления.

«От исхода этого процесса зависит вся судьба политической полиции!» Этими словами, которые Хинкельдей во время кёльнского судебного процесса писал посольству в Лондоне (см. мою книгу «Господин Фогт», стр. 27 [459]), он выдал тайну процесса коммунистов. «Вся судьба политической полиции» — это означает не только существование и деятельность того персонала, которому непосредственно доверено это занятие. Это означает подчинение этому учреждению всей правительственной машины, включая суд (см. прусский дисциплинарный закон для судебных чиновников от 7 мая 1851 г.) и прессу (см. рептильный фонд), подобно тому как в Венеции вся государственная организация была подчинена государственной инквизиции. Политическая полиция, парализованная во время революционной бури в Пруссии, нуждалась в преобразовании, образцом для которого была и остается Вторая империя во Франции.

После крушения революции 1848 г. немецкое рабочее движение продолжало существовать лишь в форме теоретической пропаганды, к тому же ограниченной очень небольшим кругом, относительно практической безвредности которой прусское правительство ни минуты не заблуждалось. Травля коммунистов имела для него значение только как пролог к реакционному крестовому походу против либеральной буржуазии, а буржуазия, осудив представителей рабочих и оправдав Хинкельдея — Штибера, сама отточила главное оружие этой реакции, политическую полицию. Так Штибер заслужил свои рыцарские шпоры перед кёльнским судом присяжных. Тогда Штибер — было имя мелкого полицейского чиновника, бешено гнавшегося за повышением оклада и чина; теперь Штибер означает неограниченное господство политической полиции в новой священной прусско-германской империи. Он превратился некоторым образом в морально-юридическую фигуру, морально-юридическую в том переносном смысле, в каком, например, рейхстаг является морально-юридической категорией. На этот раз политическая полиция бьет в рабочего не для того, чтобы попасть в буржуа. Наоборот, именно как диктатор немецко-либеральной буржуазии Бисмарк мнит себя достаточно сильным, чтобы сжить со свету [Игра слов; stieber — фамилия, stiebern — выслеживать, разгонять, выживать, сживать со свету. Ред.] рабочую партию. Поэтому рост величия Штибера является для германского пролетариата мерилом успехов, достигнутых им в рабочем движении со времени кёльнского процесса коммунистов.