Карл Маркс - Собрание сочинений, том 18

Вот яркий пример того, как буржуазия решает жилищный вопрос на практике. Очаги заразы, позорнейшие норы и ямы, в которые капиталистический способ производства загоняет каждую ночь наших рабочих, — их не уничтожают, их только… переносят подальше! Та же экономическая необходимость, которая создала их в одном месте, создает их и в другом. И пока существует капиталистический способ производства, до тех пор глупо пытаться решать в отдельности жилищный или какой-либо другой общественный вопрос, затрагивающий судьбу рабочего. Решение состоит только в уничтожении капиталистического способа производства, в присвоении всех жизненных средств и средств труда самим рабочим классом.

В № 86 «Volksstaat» А. Мюльбергер объявляет себя автором статей, подвергнутых мною критике в № 51 и следующих номерах этой газеты [См. настоящий том, стр. 203—227. Ред.] . В своем ответе он забрасывает меня такой массой упреков и до такой степени искажает при этом все точки зрения, о которых идет речь, что я волей-неволей должен на это ответить. Своему возражению — которое, к сожалению, должно большей частью касаться предписанной мне Мюльбергером области личной полемики — я попытаюсь придать общий интерес тем, что еще раз и по возможности отчетливее, чем прежде, разовью самые важные положения, хотя бы мне снова грозили упреки Мюльбергера в том, что все это «в сущности не содержит ничего нового ни для него, ни для прочих читателей «Volksstaat»».

Мюльбергер жалуется на форму и содержание моей критики. Что касается формы, то достаточно будет возразить, что я в то время вовсе не знал, кому принадлежат разбираемые статьи. О личной «предвзятости» против автора не могло быть, следовательно, и речи; а против изложенного в этих статьях решения жилищного вопроса у меня, конечно, была «предвзятость» постольку, поскольку это решение было мне давно знакомо по Прудону и мой взгляд на него был твердо установлен.

О «тоне» моей критики я не стану спорить с любезным Мюльбергером. Когда участвуешь в движении так давно, как я, то приобретаешь довольно толстую кожу по отношению к нападкам и потому легко предполагаешь наличие таковой и у других. Чтобы удовлетворить Мюльбергера, я попытаюсь на этот раз соразмерить свой «тон» с чувствительностью его эпидермиса (верхнего слоя кожи).

Мюльбергер особенно горько жалуется на то, что я назвал его прудонистом, и уверяет, будто бы он им вовсе не является. Мне приходится, конечно, верить ему, но все-таки я приведу доказательства того, что в разбираемых статьях — а только о них и шла речь — не содержится ничего, кроме чистого прудонизма.

Но и Прудона, по мнению Мюльбергера, я критикую «легкомысленно» и совершенно несправедливо:

«Теория о мелком буржуа Прудоне стала у нас в Германии установившейся догмой, которую многие исповедуют, даже не прочитав ни одной строчки из его произведений».

На мое сожаление о том, что рабочие, говорящие на романских языках, в течение двадцати лет не имели никакой другой духовной пищи, кроме произведений Прудона, Мюльбергер отвечает, что у романских рабочих «принципы, формулированные Пру доном, почти повсюду образуют живую душу движения». С этим я не могу согласиться. Во-первых, «живая душа» рабочего движения нигде не заключается в «принципах», а везде — в развитии крупной промышленности и его последствиях: накоплении и концентрации капитала, с одной стороны, и пролетариата — с другой. Во-вторых, неверно, что так называемые прудоновские «принципы» играют у романских рабочих ту решающую роль, которую приписывает им Мюльбергер, что «принципы анархии, Organisation des forces economiques, Liquidation sociale [организации экономических сил, социальной ликвидации. Ред.] и т. п. стали там… истинными носителями революционного движения». Не говоря уже об Испании и Италии, где прудонистские панацеи от всех зол приобрели кое-какое влияние лишь в еще ухудшенном Бакуниным варианте, — всякому, кто знаком с международным рабочим движением, хорошо известен тот факт, что во Франции прудонисты образуют малочисленную секту, между тем как рабочие массы знать ничего не хотят о предложенном Пру-доном плане общественных реформ, известном под названием Liquidation sociale и Organisation des forces economiques. Это выявилось, между прочим, в Коммуне. Хотя прудонисты были в ней сильно представлены, все же не сделано было ни малейшей попытки на основе проектов Прудона ликвидировать старое общество или организовать экономические силы. Напротив. К величайшей чести Коммуны, «живую душу» всех ее экономических мероприятий составляли не какие-либо принципы, а простая практическая потребность. Вот почему эти мероприятия — отмена ночного труда пекарей, запрещение денежных штрафов на фабриках, конфискация закрытых фабрик и мастерских и предоставление их рабочим ассоциациям — соответствуют вовсе не духу Прудона, а духу немецкого научного социализма. Единственным социальным мероприятием, проведенным прудонистами, был отказ от конфискации Французского банка, и отчасти из-за этого Коммуна погибла. Точно так же и так называемые бланкисты, лишь только они сделали попытку из чисто политических революционеров превратиться в социалистическую рабочую фракцию с определенной программой, — как, например, в выпущенном в Лондоне бланкистами-эмигрантами манифесте «Интернационал и Революция» [246] , — то провозгласили не «принципы» прудоновского плана спасения общества, а воззрения, и притом почти буквально, немецкого научного социализма о необходимости политического действия пролетариата и его диктатуры, как перехода к отмене классов, а вместе с ними и государства, как было сказано об этом еще в «Коммунистическом Манифесте» и с тех пор повторялось бесчисленное количество раз. И если Мюльбергер из неуважения немцев к Прудону делает вывод о недостаточном понимании ими романского движения, «вплоть до Парижской Коммуны», то пусть бы он в доказательство этого непонимания назвал такое произведение романской литературы, в котором хотя бы приблизительно так правильно была понята и изображена Коммуна, как в воззвании Генерального Совета Интернационала о гражданской войне во Франции, написанном немцем Марксом.

Единственная страна, в которой рабочее движение находится непосредственно под влиянием прудоновских «принципов», это — Бельгия, и именно поэтому бельгийское рабочее движение и идет, по выражению Гегеля, «от ничего через ничто к ничему» [247].

Если я считаю несчастьем, что романские рабочие, прямо или косвенно, в течение двадцати лет духовно питались только Прудоном, то несчастье это я нахожу не в совершенно мифическом господстве прудоновского рецепта реформ, который Мюльбергер называет «принципами», а в том, что их экономическая критика существующего общества была заражена совершенно ложными прудоновскими взглядами, а их политическая деятельность была испорчена прудонистским влиянием. На вопрос же о том, кто «больше пребывает в революции», «прудонизированные романские рабочие» или же немецкие рабочие, которые во всяком случае бесконечно лучше понимают научный немецкий социализм, чем романцы своего Прудона, — на этот вопрос мы сможем ответить лишь тогда, когда будем знать, что значит «пребывать в революции». Говорили о людях, что они «пребывают в христианстве, в истинной вере, в милости божьей» и т. п. Но «пребывать» в революции, в насильственнейшем движении! Да разве «революция» — догматическая религия, в которую надо верить?