Мария Оссовская - Рыцарь и буржуа

Феодальная аристократия возникла из войны и для войны; вполне естественно, что храбрость она ставила на первое место. То, что легкий удар по щеке считался нестерпимым оскорблением, за которое обидчика надлежало убить на поединке, — конечно, условность. Но сама по себе обязательность мести за малейшее оскорбление вытекала из природы военной аристократии.

В области политической жизни функциональность определенных норм для Токвиля также была очевидной. В феодальном обществе весь общественный порядок держался на личной связи сеньора с вассалом. Поэтому верность выдвигалась на первый план; без нее наступала анархия. Зато понятие патриотизма было тогда неизвестно (слово «отечество» появляется у французских писателей лишь в XVI веке) (с. 502). Феодальные нормы чести неизменно вытекали из местных обычаев и корпоративных интересов.

В Америке, полагает Токвиль, сложились иные условия, обрекающие феодальные нормы на гибель. Торгово-промышленный характер этой страны выдвигает на первый план мирные добродетели. «Блестящие», но чреватые раздорами добродетели здесь не в цене. Зато для покорения этого огромного континента необходима была страсть С к обогащению; так что она здесь почетна в противоположность феодально-аристократическим нормам. В Соединенных Штатах ценится смелость деловых начинаний (похожих нередко на лотерею), и в банкротстве, которое в другой стране сочли бы бесчестьем, нет ничего позорного. В то же время сурово осуждается супружеская неверность и вообще все то, что вносит разлад в семью: ведь это отвлекает от главного — успешного ведения дел. Мужество, как и в феодальном средневековье, ставится особенно высоко, но уже не военное, а скорее стойкость в борьбе с превратностями судьбы и в борьбе с природой. Принципиально иное понимание чести особенно заметно в отношении американцев к труду: здесь общественное мнение настоятельно предписывает трудиться, тогда как в аристократическом обществе трудиться означало потерять честь.

Чем более данное сословие замкнуто, ограничено все тем же кругом семейств, стремящихся сохранить — путем наследования — свое богатство и власть, тем больше растет в нем число правил, относящихся к чести. Устойчивость и давность существования подобных правил позволяют тщательно их изучать и детализировать; подвижность Америки, напротив, времени на это не оставляет. Обособленность средневековой аристократии поощряла единомыслие в рамках сословия. Мобильность американцев имела своим результатом то, что правила, относящиеся к чести, были менее определенны и менее категоричны. Человек ускользает здесь от контроля общественного мнения, в то время как в аристократическом обществе все на виду. Там, где исчезают сословные перегородки и все становятся равными и сходными между собой, честь из корпоративной превращается в национальную. Если бы все народы имели одинаковые интересы, условные законы чести перестали бы существовать; сохранились бы только одинаковые повсюду понятия о добре и зле. Ведь «именно несходства и неравенства людей создали понятие о чести. Это понятие ослабевает по мере того, как сглаживаются различия, и исчезают вовсе с их уничтожением» (с. 508).

Постоянно сопоставляя аристократию с демократией (впрочем, понимаемой весьма специфически), Токвиль, как справедливо замечает Лернер, относится к этой проблеме неоднозначно. С одной стороны, следует согласиться с тем, что направление исторического развития ведет к демократии, — строю, в принципе более справедливому; тут есть нечто провиденциальное. С другой стороны, однако, нельзя не признать, что эстетические и творческие достоинства аристократии были выше и что люди, у которых было время заниматься своей личной культурой, имели преимущество над теми, кому было не до того. Гордость, конечно, порок, но «за этот порок я охотно бы отдал многие наши мелкие добродетели» (с. 513). Не столько эмпирические наблюдения, сколько глубокое убеждение в функциональности общественных норм диктует Токвилю следующие слова: «Во мнениях американцев можно еще встретить некоторые понятия о старинной аристократической чести, вынесенные из Европы. Но число этих традиционных мнений очень невелико; их прочность и влияние очень незначительны» (с. 503); ведь они не нужны народу, занимающемуся промышленностью и торговлей. Развитию же личной и интеллектуальной культуры мешает в Америке то, что почти каждый богатый американец в молодости был беден и должен был упорно трудиться. Когда ум его был восприимчив, заниматься своим общим развитием было некогда; а когда наконец появлялось время, пропадало желание (с. 40).

Токвиль — может быть, преждевременно — предсказывал отмирание в Америке образцов типа джентльмена на том основании, что они не были функциональны. Роль английского джентльмена до самого последнего времени была в определенных кругах привлекательна, хотя в этой огромной стране складывались и другие образцы. На протяжении последнего десятилетия, писали некоторые публицисты в 1958 г., Америка увлеклась новым образцом: его олицетворял человек с недовольным выражением лица, лохматый, с небрежной, шаркающей походкой. Всем своим видом он выражал удрученность человека одинокого, взбунтовавшегося против общепризнанных авторитетов, задыхающегося в обществе, словно в тюрьме, ищущего человеческого тепла и безопасности [Речь, по-видимому, идет о так называемых «битниках»]. Таков личностный образец одной из американских субкультур. Вряд ли ему суждена долгая жизнь.

Заключительные замечания

В этом исследовании, которое уже подходит к концу, я пыталась воссоздать определенный тип этоса, отличие которого от мещанского этоса представляется очевидным. Там мы видим осторожность и недоверие, здесь — риск и широкий жест (по принципу «все заложи, а себя покажи»). Там — трудолюбие, здесь — презрение к труду ради заработка, в особенности к физическому труду; там — стремление к безопасности, здесь — к славе. Аристотель, как помним, советовал смотреть на красоту, а не на пользу. Его указанию следовали те, кому луга служили не в качестве пастбищ, лошади были нужны для скачек, а земельные угодья — прежде всего для охоты.

Такую жизненную установку мы сначала нашли в «Илиаде». Мирный образец подобного рода мы обнаружили в Греции у Аристотеля, изобразившего человека «по праву гордого». Чтобы этот образец оттенить ярче, мы продемонстрировали его на контрастном фоне поучений Гесиода и басен Эзопа. Затем мы перешли к Спарте — стране, где правящая элита не выпускала копья из рук. Эти различия заставили меня отказаться от употребления по отношению к Спарте слов «рыцарь» и «рыцарский»; я предпочла слово «воин», свободное от «рыцарских» ассоциаций.