Петер Слотердайк - Критика цинического разума

Они стоят вперемешку со своими женами, а когда приходит кто-то чу­жой, то мужья дают условный сигнал женам, равно как и жены мужьям, вы-

тягивая руку и потирая тыльную сторону своей ладони, сообщая таким обра­зом, что вновь пришедший — приверженец их религии. После того как они таким образом узнают друг друга, они садятся за стол. Они угощаются изыс­канными блюдами и пьют вино, даже бедняки. После того как они вдоволь насытятся и, если мне будет позволительно так выразиться, наполнят свои жилы дополнительною силой, они предаются разврату. Муж покидает место рядом со свой женой и говорит ей: «Поднимайся и предайся агапэ (любовному со­итию) с братом!» После этого все несчастные начинают заниматься непотреб­ством друг с другом, и хотя я краснею при одной мысли об описании их нечи­стых действий, я все же не стыжусь сообщить о них, так как и они не стыдятся совершать их. Теперь, когда они соединились, они превозносят свой собствен­ный срам до небес, как будто одного этого нечестивого дела разврата им недо­статочно: мужчина и женщина берут своими руками семя мужчины, идут, об­ратив глаза к небу, и приносят срам на своих руках Отцу со словами: «Мы приносим в жертву тебе этот дар, тело Христово». Затем они поглощают спер­му и обращаются к семени своему со словами: «Это — тело Христово, это — пасха, ради которой страдают наши тела и ради которой они познают страсти Христовы». То же самое они делают с кровями женщин. Они собирают крови их нечистоты и причащаются ими таким же образом, говоря при этом: «Это есть кровь Христова». При всех их бесчисленных распутствах, однако, они учат, что нельзя производить на свет детей. Они осуществляют свои постыд­ные деяния из чистого сладострастия. Они предаются похоти вплоть до удов­летворения, но собирают свою сперму, чтобы воспрепятствовать ее дальнейше­му проникновению, и поглощают затем плод их срама. <...> Если же один из них по недосмотру позволяет своему семени слишком глубоко проникнуть в женщину и женщина беременеет, то послушайте, до какой еще большей мерзо­сти они тогда доходят. Вырывают зародыш, как только они смогут ухватить его пальцами, берут изгнанный плод, растирают его в своего рода ступе, при­мешивают к нему мед, перец и различные коренья, как и душистые масла, чтобы преодолеть отвращение, затем собираются вместе — поистине община свиней и собак — и каждый причащается пальцем, вкушая эту пасту из извле­ченного плода человеческого. Как только «трапеза» заканчивается, они завер­шают ее молитвой: «Мы не доставили повелителю своему удовольствия играть с нами в свою игру, но приняли в себя ошибку брата нашего». Это означает в их глазах совершенный пасхальный праздник. Вдобавок к этому они практикуют и еще всяческие виды мерзостей. Когда они в своих соитиях впадают в экстаз, они оскверняют руки свои срамом семени своего, размазывают его повсюду и молятся со столь грязными руками, будучи совершенно наги телом, о том, что­бы благодаря этому деянию своему обрести свободный доступ к Богу (цит. по: Audi J. L'Ordre cannibale. Paris, 1979. S. 52-53).

Сам свидетель уже произнес ключевые слова: «Истинная об­щина свиней и собак». Мы — на кинической территории. Этот до­кумент, пусть даже он и не может считаться вполне репрезентатив­ным, есть свидетельство существования радикального христианизи­рованного сексуального кинизма — уже не изначального и простого кинизма греческих философов с их публичным самоудовлетворени­ем и сексом, а искусственного и религиозно оплетенного кинизма, который своими аспектами извращений уже делает уступки христи­анской религии. Однако сколь ни странны эти практики, но главный шок, который возникает при чтении их описания, вызывается от­нюдь не деталями, а самим тем немыслимым фактом, который про­свечивает сквозь целое: существует христианская оргия, во вре-

мя которой люди без всяких тормозов, в невинности, даже в свя­щенной дикости дают себе волю и с божественным удовлетворением так и купаются в мужских и женских соках. По меньшей мере в этом единственном случае христианство предстает как голое обще­ние опьяненных христианских тел, которые служат торжественную мессу своему наслаждению. Именно это и вгоняет в краску Епифа-ния — правда, неизвестно, это еще краска стыда или уже краска зараженного бесстыдством. Как бы то ни было, а зараженность его заходит столь далеко, что он, будучи священником, отваживается описывать такие вещи, а уж то, как он сам вел себя посреди этого священного группового секса, остается его тайной. Епископу Алек­сандрийскому вовсе не обязательно знать все. Но, вероятно, еще более шокирующим является тот факт, как здесь Сын Божий заме­няется Дочерью Божьей, которая изображается как тип, прямо про­тивоположный Богородице Марии; Барбело есть всасывающая в себя, все вбирающая и истекающая влагой божественная трясина, тогда как Дева Мария, правда, не лишенная вполне нижней полови­ны тела, все же способна парить над католическими алтарями *.

Здесь достигается противоположная крайность возможностей христианской мифологии. И когда кровь женщины в ритуале отож­дествляется с кровью Христа, то тем самым гностическое освобож­дение женского тела смело идет гораздо дальше, чем о том может мечтать современная феминистская мистика.

В связи с процитированным описанием ритуала, посвященного Барбело, предание сообщает, что по доносу Епифания епископу Александрийскому были отлучены от церкви восемьдесят гности­ков. Мы вправе рассматривать это как указание на исторические шансы и судьбы гностических и иных групп, которые пытались «психосоматически» воплощать в действительность заповедь люб­ви, провозглашаемую христианской религией, и средствами дуалис­тической метафизики преодолевать дуализм. Там, где проявляются такие феномены, они, как правило, насильственно устраняются.

В позднее Средневековье, насколько вообще можно что-то ска­зать о такого рода исковерканных и замалчиваемых традициях, ка­жется, возникает возможность для того, чтобы христианизирован­ная сексуальность была открыта вновь. В языке мистической любви (minne) к Богу упорно появляются эротические метафоры, в кото­рых можно лишь спекулятивно отличить переносную долю смысла от буквальной. Когда эта лирика, воспевающая «минне», порой от­важивается подходить вплотную к границе, за которой начинается кощунство и богохульство, сравнивая появление любимой с наступ­лением Пасхи, уже невозможно понять, насколько прямыми или кос­венными могли быть связи между столь смелыми выражениями и возможными плотскими контактами. Невозможно также точно оп­ределить, какие последствия в сексуальной сфере вытекали из мис­тики братств Вольного Духа (ср.: Co/in N. Das Ringen um das