Петер Слотердайк - Критика цинического разума

Политическое самовыслеживание современных обществ не впол­не покрывается современным представлением о полиции и круге ее задач, хотя вполне совпадает с тем представлением о ней, которое существовало в XVII и XVIII веках. Это связано и с тем, что обще­ственная оппозиция претерпела структурные изменения. С тех пор как исчез феодальный абсолютизм и возникли политические партии, политическая оппозиция отчасти утратила криминальный характер: отныне не каждый противник или соперник должен воспринимать­ся как угроза существованию. С появлением партий в XIX веке воз-

никло такое положение, при котором «конституции» и парламенты создали сцену, где могли выступить и представить себя несколько конкурирующих групп, обладающих политической силой. В резуль­тате того, что «оппозиция» была признана легальным оппонентом правительств, в определенной мере отпала необходимость тайной слежки внутри общества. Противник берет на себя в этой системе часть тех трудов, которые обычно выпадали на долю шпиков (разу­меется, нельзя сказать, что они при этом остаются совсем без рабо­ты, но граница сферы тайных дел при этом отодвигается): он теперь вынужден сам говорить во всеуслышание о том, что думает, что пла­нирует, к каким средствам намеревается прибегнуть и каковы силы его приверженцев. Парламентские системы фактически имеют то преимущество, что они способствуют локализации политической паранойи, обеспечивая повседневный контакт с противником: ин­теграция благодаря совместным действиям; доверие благодаря разде­лению власти и «прозрачности» для другого*. Бесспорно, эта лока­лизация происходит лишь частично, потому что при легальной оппозиции проблема подрывной деятельности видоизменяется: по­литический страх теперь сосредоточен на возможности того, что «из­менение системы» может произойти «тихой сапой» и под защитой законности или, что еще хуже, благодаря подпольным действиям во внепарламентской сфере, за пределами «прозрачного» официально­го соперничества; поэтому и многопартийные государства достаточ­но часто имеют дело с политической паранойей (эффект Маккарти). Черная эмпирия знает и обратную, перевернутую перспективу. Она видит власть имущих нечистыми на руку и по локоть в крови. С нередко обоснованным подозрением она разворачивает на сто во­семьдесят градусов принцип легитимации. Она ставит вопрос не толь­ко так: «На какие принципы, на какое право ссылается власть?» Она ставит вопрос и иначе: «Какое право обходят власть имущие, отправляя власть? Что таится под покровом легальности?»* Движу­щей силой этого воинственно-полемического любопытства является политическая травма: необходимость, будучи безоружным, всецело находиться во власти «легитимированного», но жестокого, причи­няющего боль и угнетающего насилия: насилия со стороны родите­лей; насилия, связанного с дисциплинарными наказаниями; полити­ческого насилия (военного, полицейского, а также связанного с дей­ствиями исполнительной власти), сексуального насилия. Эта травма порождает критицизм. Его априори: никогда больше не быть би­тым; никогда больше не сносить безропотно оскорблений; никогда больше, по возможности, не допускать, чтобы власть творила над нами насилие. Этот критицизм по истокам своим родствен еврейс­кому кинизму, направленному против высокомерия и заносчивости власть имущих: пусть они хвастают, пусть изображают из себя леги-тимную власть, однако суть отправляемой ими власти все же всегда составляет «голое насилие», отчасти — «гибридное», отчасти —

лицемерное. Эта критика в тенденции стремится к тому, чтобы выр­вать у господствующих властей признания в их насильственном ха­рактере и аморальности. Она исходит из того, что прямо повторя­ет — «с точностью до наоборот» — деятельность полиции и шпио­нов: создает службу борьбы с полицейскими провокаторами, занимается социальным шпионажем, слежкой в логове льва, разоб­лачением волков в овечьей шкуре, которое осуществляют «унижен­ные и оскорбленные». Начиная с XVIII века в Европе существует мощное направление такого критически-эмпирического исследова­ния власти, прежде всего в форме литературного преследования власть имущих. С самых ранних времен своего существования Просвеще­ние принялось писать доносы на безудержный разврат деспотов и их сексуальные прихоти, обличать беззастенчивость и беспринцип­ность придворных и министров, которые, стремясь любой ценой обес­печить себе карьеру, всячески потакают совершенно разнуздавше­муся принципу удовольствия власть имущих; достаточно вспомнить хотя бы образ циничного придворного Маринелли в «Эмилии Га-лотти» Лессинга — произведении, представляющем собой выдаю­щийся художественный образец немецкой политической психологии XVIII века. Такая критика действительно изображает «голую исти­ну», она показывает власть имущих во всем их безобразии, изощ­ренном коварстве, эгоцентризме, похоти, мотовстве, бесстыдстве, неразумии, жажде наживы, презрении к людям и двурушничестве... Таким взглядом раньше смотрел на «гибридную» мирскую жизнь последовательный религиозный киник-аскет; затем — буржуазная интеллигенция на прогнившую аристократию; позднее — морально-агрессивная часть рабочего движения на «зажравшуюся империали­стическую буржуазию» и, наконец, анархизм и антиавторитарные движения — на государство и власть вообще. Еще и в современных социальных науках можно показать динамику такого импульса к исследованию: в них правящие и управляемые, власть имущие и их противники взаимно ведут наблюдение друг за другом, чтобы «ра­ционально» объективировать свою политическую подозрительность и недоверие.

3. Сексуальность: враг находится внутри-внизу

Когда человеку впервые попадается на глаза слово «просвещение», оно, как правило, обозначает нечто не вполне приличное. Это случи­лось, когда кому-то пришло в голову, что мы уже достаточно взрос­лые, чтобы наконец узнать про «это»: жизнь происходит от «траха-нья». Теперь это выяснилось вполне, и настала пора сказать об этом открыто. Можно подойти к освещению этого вопроса со всей не­винностью, издалека: начать с пчелки и цветочка, потом привести в пример кошку с котом, быка с коровой и, наконец, перейти к папе с мамой, которые любят друг друга просто как сумасшедшие. Об этом

принято молчать до и принято молчать после, а между этими до и после наступает перерыв в молчании: это и называется просвещением.

Там, где предпринимаются столь интенсивные попытки всячес­ки прикрыться, под покровами оказывается жгуче притягивающая к себе нагота. «Нагой», «голый» — это эпитеты, относящиеся к сло­вам, которые все еще сохраняют некий след сексуального возбужде­ния. Произнося их, невольно вспоминаешь об атмосфере борделя, о плоти и тайне. «Голый факт» всегда чем-то похож на раздетую жен­щину. Нагота редка, она возбуждает и притягивает, она остается исключением из правил, утопией. Старая сексуальная экономия ос­новывалась на игре прикрытия наготы и разоблачения, отвержения и завлечения; она создавала определенный дефицит и тем самым взвинчивала цену. Поэтому история отношения полов только в от­носительно небольшой части представляет собой историю «эроти­ки»; большую же часть ее составляет история войны между полами. Потому и в прикрывании наготы эротическая игра составляет мень­шую часть, большая же ее часть — это принуждение, борьба и угне­тение. Нельзя реалистически говорить о сексуальности, обходя вни­манием возникновение враждебности и воинствующей полемики между полами. Представляется, что в таком обществе, как наше, спектакль, разыгрываемый полами, с самого начала связан с борь­бой за власть между «Собственным и Чужим»*, с дуэлями из-за того, кто будет наверху, а кто — внизу, с расчетами, в которых хит­рость выступает против стремления к безопасности, с компромисса­ми между страхом и желанием отдаться. Тем временем слово «лю­бовная связь» стало почти синонимом слова «конфликт».