Петер Слотердайк - Критика цинического разума

Дада черпает часть своей побудительной силы из ощущения, что он смотрит на мир с непобедимой трезвостью. Дадаисты подают себя в духе патетического позитивизма. «Голые факты» неуклонно и неумолимо отделяются от фраз, «голая» культура — от жестокой реальности.

Мы не пропагандируем никакой этики, которая всегда остается идеаль­ной (что есть мошенничество)... Мы желаем разумно упорядочить экономи­ческую науку и сексуальность, и мы плюем на культуру, которая не представ­ляла собой чего-то реально-осязаемого. Мы желаем ей конца... Мы хотим мира подвижного и изменчивого, хотим беспокойства вместо покоя — долой все престолы, долой чувства и благородные жесты... (Рауль Хаусманн. Не­мецкий обыватель сердится).

В «дадаистском манифесте» сказано:

Слово «Дада» символизирует простейшее отношение к окружающей дей­ствительности; с появлением дадаизма вступает в свои права новая реальность. Жизнь предстает перед нами синхронным хаосом шумов, цветов и духовных ритмов, который вбирается в дадаистское искусство со всеми сенсационными криками и лихорадочными проявлениями, с его отчаянным духом повседнев­ности и со всей его жестокой реальностью.

В дадаизме индивиды впервые осознанно производят то преобра­зование современного отношения между Я и миром, которое может служить образчиком для всей субъективности, присущей модерну: кинический индивид отказывается от позы покоящегося в себе твор­ца искусства (гения), от позы мыслителя, постигающего весь мир (философа), и оборотистого предпринимателя; скорее, он сознательно полностью отдается во власть данному. Если то, что движет нами, жестоко, то и мы жестоки. Дада не окидывает взглядом упорядо­ченный космос. Для него важно сохранить самообладание в услови­ях хаоса. Посреди кровавой сутолоки была бы бессмысленной поза великого мыслителя, характерная для хладнокровно-обеспокоенных философий жизни, распространенных в то время. Дада требовал от человеческого существования абсолютного соответствия своему вре­мени, тенденциям его собственной эпохи,— то есть экзистенциаль­ного авангарда. Только тот, кто находится в самых передних рядах, идет в ногу со временем: война как обретение мобильности и осво­бождение себя от всяческих тормозов; самые что ни на есть прогрес­сивные методы разрушения (вплоть до сферы искусств), антипсихо­логизм, антибуржуазность. Пафос истины для этого течения заклю-

чался в том, чтобы каждым нервом чувствовать время, мыслить и жить в одном ритме с ним *.

Здесь появляется философский отклик: Дада предвосхищает мотивы экзистенциальной онтологии Хайдеггера, которая, со своей стороны, на высочайшем понятийном уровне критикует ложь о субъекте, свойственную европейской философии власти и господ­ства. Я не властелин мира, напротив, Я живет в этом мире под зна­ком заброшенности (в него); правда, мы строим «проекты» в на­дежде «выброситься из заброшенности» f, но и они опять-таки яв­ляются «проектами-из-заброшенности», так что первична структура, пассивная по отношению к бытию. А в то же время мы слышим:

Быть дадаистом — значит отдаваться во власть вещей, позволять им бросать себя как угодно, не позволять себе превращаться в осадочную породу: просидеть даже минуту на каком-то стуле — значит подвергнуть жизнь опасности... («дадаистский манифест», листовка 1918 года).

Можно было бы прийти к мысли, что экзистенциальная онто­логия — это созданная вдогонку академическая версия «дадасофии» или «дадалогии», причем Мартин Хайдеггер с огромным успехом мог бы оспаривать у Иоганнеса Баадера титул Главного Дада. Тайна его успеха заключается именно в том пункте, который составлял «сла­бое место» Дада — в серьезности. Не блестящие в своей несерьез­ности продукты дадаистски «заброшенных» художников жизни и их политизированная сатира, а заброшенность в серьезном ее вари­анте обеспечила победу в этом состязании.

Дадаистская атака имеет два аспекта — кинический и циничес­кий. Сам дух первого легкомысленно расточителен и продуктивен, ребячлив, мудр, щедр, ироничен, независим, неуязвимо реалисти­чен; второй аспект есть проявление сильных деструктивных противо­речий, ненависти и высокомерных защитных реакций на буржуаз­ные фетиши, проникшие в собственный внутренний мир, проявле­ние множества проекций и быстрой смены аффектов — презрения и разочарования, самоожесточения и утраты иронии. Разделить эти два аспекта непросто; они делают феномен Дада в целом сложным комплексом, который играет самыми разными красками, а потому не поддается упрощенным оценкам и не может вызывать однознач­ных чувств. И по отношению к фашизму Дада занимает амбивален­тную, противоречивую позицию: кинические элементы Дада, безус­ловно, заставляют отнести его к антифашизму, к логике и «эстетике Сопротивления»; цинические элементы в нем, наоборот, определя­ют его тенденцию развития к предфашистской эстетике уничтоже­ния, которая хотела бы с наслаждением предаться опьянению от раз­рушения. Конечно, Дада борется против «убийственной серьезнос­ти» — но и сам глубоко заражен ею с ее агрессивными аспектами. Дадаистам никоим образом не удалось отнестись иронически к сво­им собственным мотивам: в их иронических позах осталось много несвободной деструктивности, и можно было бы показать, что в их

стремлении полностью отдаваться во власть вещей на самом деле много скрытого сопротивления и самоожесточения в закоснении.

Дадасофия развивает то здесь, то там мистически-иронические видения, которые прославляют жизнь в ее нерасчлененной полноте, вот только делают это предельно выспренним тоном, как в прокла­мации Главного Дада Иоханнеса Баадера:

Дадаист — это человек, который любит жизнь во всех ее необозримых проявлениях, который знает и говорит: не только лишь здесь, но и там, там, там* есть жизнь! Следовательно, истинный дадаист овладевает (?) и всем регистром (!) ^ человеческих жизненных проявлений, начиная от гротескового передразнивания самого себя и кончая священнейшим словом богослужения на полностью созревшем, принадлежащем всем людям шаре Земли...

Еще в таких отличающихся гигантоманией гимнах главы секты дадаистов Баадера, который дал провозгласить себя Президентом Вселенной, находят свое проявление типичные попытки сказать «Да» абсолютно всему, в чем ирония Дада хорошо согласуется с киничес-ким аспектом религии (ср. восприятие музыки дадаистами, в осо­бенности у Хуго Балля).

В дадаизме делается попытка создать временную философию «Да», которая связывается, прежде всего, с конкретной, сиюминут­ной, зависящей от быстро меняющегося настроения и творческой энергией индивидуума-дадаиста. Это «Да» относится к тому состо­янию мира, по поводу которого он иронизирует, но еще больше — к переживаемому мигу, в который осуществляет себя вечное и быст-ропреходящее настоящее и реализуется экзистенциалистская пара­доксальность внутренней «длительности», которая пронизана на­сквозь завихрениями мира и в то же время остается незатронутой ими *. Для того чтобы этот витально-динамический элемент вышел на передний план, нужно уничтожить культурную надстройку. По­этому дадаисты и в экспрессионизме видели зачастую только про­должение немецкого идеализма: «отвратительное затемнение и со­крытие вещей, именуемое экспрессионизмом».