Петер Слотердайк - Критика цинического разума

ры — от левого либерализма Тухольского, Оссецкого, Кёстнера, Генриха Манна и т. д. до авторов, представлявших социал-демокра­тию и коммунизм или симпатизировавших им и, наконец, до левых радикалов, анархистов и независимых марксистов вроде Беньями-на, Корша, Брехта и первых представителей Критической Теории... Веймарская республика стала чем-то вроде детской лужайки для игр, на которой резвится левый историзм, ареной, на которой можно по­тренироваться в выборе партийных позиций и ангажементов на ма­териале прошлого — так, будто есть какая-то польза от такого вы­яснения «задним числом», на какую бы сторону ты стал в то время. Поскольку Третий рейх и времена реставрации при Аденауэре пере­резали связь с идеями и потенциалами веймарской культуры, новые левые вынуждены были практиковать как бы археологический под­ход к погребенным под позднейшими напластованиями слоям не­мецкой политической культуры. Копались в архивах, перелистывали, читали; то, что обнаруживалось при этом, впечатляло; прервавшаяся традиция как бы подвергла эксгумации самое себя, и вдруг с порази­тельной ясностью выходило, что все уже было раньше — вся наша интеллектуальная «идентичность» под грудой мусора и развалин.

Второй подход к Веймару уделял главное внимание фашизму, приходу к власти национал-социалистов. Здесь интерес был почти сплошь апологетическим и дидактическим: почему та или иная партия или персона вынуждена была поступить так; почему национал-социалистический фашизм был столь неудержим и как ему пыта­лись помешать; почему все было столь ужасным, как оно было. Вей­мар в этом свете предстает как предфашистское время, как «то, что было перед Гитлером». Такая литература, повествующая, «как это оказалось возможным», составляет уже целые библиотеки. Веймар оказывается в ней предупреждением о грозящей опасности, исходя­щим из области политической этики: вот что бывает, когда отсут­ствует демократический центр, когда антилиберальные силы обрета­ют чересчур большой вес, когда рабочие партии терзаемы противо­речиями и разобщены, когда монополистический капитал оказывается в тупике и не видит дальнейших путей развития, и т. п. Часть авто­ров «уже тогда» знала, как надо было действовать, да вот, к сожале­нию, не дали; другая часть «заблуждалась», зато знает сегодня, как надо было. Таким образом, Веймар, с какой стороны ни посмотри, служит политике-моральным уроком истории, который стремится преподать каждый. Демократы из ГДР и демократы из ФРГ сорев­нуются, кто лучше научился на ошибках прошлого. Поскольку же поколение свидетелей состарилось и вымирает, политико-педагоги­ческим упражнениям по поводу тех лет уже ничто не мешает — разве только научный академизм...

Оба подхода вызывают сомнение. Разве они не заставляют исследование топтаться на стадии изучения своего собственного «отражения в зеркале», когда наивный собственный «интерес» к

предмету затеняет сам предмет? Проекции, апологетика, преодоле­ние, ностальгия, спасение — все это позиции и их отражения в ис­торических зеркалах. «То, что Вы именуете духом времен, лишь соб­ственный дух господ, в котором отражаются времена» («Фауст»). Способны ли мы вообще увидеть сам «Веймар как предмет исследо­вания»? Можем ли мы еще посмотреть на него как-то иначе, чем через призму ностальгии, проекции, апологетики и дидактики?

Я полагаю, что специфические формы сознания веймарской куль­туры снова начинают открываться для нас через призму цинизма нашего времени, который пришел к постижению самого себя. Чем более ясной для нас становится современная циническая структура, тем больше мы обретаем способность к такому взгляду, который наи­более соответствует предмету нашего исследования и позволяет глуб­же всего проникнуть в него. Тогда мы видим Веймар как ту эпоху, в которую были, в сущности, заложены основы этой цинической струк­туры,— в том ее аспекте, в котором она завладевает культурой и начинает господствовать над ней. Именно тогда стратегические им-морализмы начинают просачиваться из ранее герметически закупо­ренной среды в коллективное сознание, и то, что доныне считалось «профессиональными секретами» реальной политики, дипломатии, генеральных штабов, тайных служб, организованной преступности, проституции и директоров промышленных предприятий, теперь вы­волакивается на свет яростным стремлением докопаться до истины, что неизбежно представляет все это в двойственном свете, делая «секретами, которые известны всем и каждому».

Пока мы не постигнем цинизм эксплицитно, от нас будет ус­кользать самое существенное в веймарской культуре. Поэтому наша саморефлексия будет иметь приоритет перед историографией. Буду­чи наивной, эта последняя уже дошла до границы, непреодолимой для нее. Только более точная саморефлексия вновь делает возмож­ной более глубокое историческое познание — разумеется, если это последнее тогда еще будет сочтено нужным. И наоборот — в ходе долгих исследований нужно пропитаться специфическим духом Вей­мара, чтобы постичь, что тогда оказывали свое действие те структу­ры, которые продолжают существовать и сегодня, связывая,нас с прошлым. Ведь предметы исторического исследования не «суще­ствуют» просто так — они появляются по мере того, как развивает­ся наша способность к историческому видению, по мере того, как развивается наш «глаз».

Другое сомнение, вызываемое обычными описаниями Веймара, возникает чисто рефлекторно при изучении источников, а именно: при чтении документов возникает впечатление, что многие тексты прошлых времен написаны на значительно более высоком уровне рефлексии, умения понимать и выражать суть проблем, чем более поздние труды «о них» из области истории культуры; часто после­дние выигрывают только от того, что просто изменились времена и

вместе с ними изменился угол зрения — только это и делает их «умнее». В этом-то и кроется коварство Веймара как объекта иссле­дования. Нельзя вести речь об этом времени, совершенно не учиты­вая того, что те, кто жил тогда, уже достаточно сказали о самих себе. В их наивысших достижениях, несмотря на существование противо­положных примеров, культура Веймарской эпохи предстает перед нами как весьма внимательная к себе и бдительно следящая за собой эпоха в истории, как эпоха, отличающаяся высоким уровнем реф­лексии, склонная к раздумьям, полная фантазии и умеющая ярко выразить свои мысли, как эпоха, насыщенная самонаблюдением и самоанализом. Если говорить о ней «свысока», легко можно ока­заться гораздо ниже ее. Наш комментарий рискует превратиться в простой пересказ тех вещей, которые выше нашего понимания, по­тому что часто понимание этой эпохой себя поднимается в текстах до таких высот, что более позднее время не может автоматически исходить из допущения, что его способность к пониманию может им соответствовать. (Без сомнения, это верно не только применительно к культуре тех лет, но применительно к ней — особенно.) Полагаю, мне удастся показать, что в самых различных областях веймарской культуры были достигнуты такие вершины развития цинических структур, которые можно охватить взглядом лишь сейчас, исходя из лишенного иллюзий, кинически-цинического, осознающего кризис духа времени, присущего концу семидесятых—началу восьмидеся­тых годов. Времена, которые разделяют почти полвека, прекрасно понимают друг друга благодаря близости их опыта, которая вновь возникла сегодня. В том, что касается их дурного настроения, воз­никающего при размышлении о самих себе, умной досады и рефлек­сивной деморализации, они снова стали конгениальны. Это пози­тивная констатация, однако относится она к угрожающему феноме­ну. Мы работаем здесь с гипотезой, о которой полагаем, что она верна, но при этом надеемся, что она будет «снята» и преодолена как self destroying prophecy*, а именно с гипотезой о том, что такие структуры есть выражение типичного для времени между войнами, когда никакого интеллекта и никакой доброй воли недостаточно для того, чтобы остановить катастрофические системные тенденции.