Петер Слотердайк - Критика цинического разума

Негативная Диалектика открывает, наконец, Диалектику Пре-пятствования. Препятствование — это единственная «добавка», которую «субъекты» способны внести в мир ритмов. Там, где лю­дям удается их жизнь, это происходит не столько благодаря их во­инственному самоожесточению, сколько благодаря тому, что они развивают культуры, в которых ритмические образы могут вести свою игру без нашего вмешательства. Творческая жизнь расцветает вез­де, стоит только нам отказаться от нашей способности чинить поме­хи. Таким образом, наверняка нет гениев, которым помешали раз­вернуться,— есть только те, кто гениально умеет чинить помехи.

«Субъект», который родился из сплошных помех и угроз само­му себе, может вмешиваться повсюду только как создатель помех, «запретитель» и «пресекатель», только как создатель «объектов». Он возникает в сфере жизни общества из многих тысяч больших и малых ограничений, отрицаний, строгих определений, решительных отмежеваний, сдерживаний и выявлений враждебного, которые сли­ваются в нечто единое — в свою «идентичность». Нападать на что-то — значит, загонять это все глубже и глубже внутрь себя.

В экзотерической форме мы постигли это только тогда, когда тотальная вооруженность современных политических субъектов со­здала непосредственную угрозу глобального разрушения мира. Ка­жущаяся простейшей абстракция «борьбы», «которая выражает древ­нейшее и присущее всем обществам отношение» (Маркс) *, стано­вится поэтому практически истинной только для нас сегодняшних. Только на вершине современности нам открывается идентичность субъективности и вооруженности. Только здесь мы имеем дело с «борьбой вообще», с «борьбой sans phrase»^. To, о чем великие эзо­терические учения этого мира говорили глухо и невнятно, храня как свою опасную тайну на протяжении тысячелетий, теперь выступило

в свете освободившейся от чар рефлексии, в которой мы спокойным и невозмутимым тоном можем сказать, что означает наша «готов­ность к обороне». Только в эпоху модерна жизнь застыла, как лед, превратившись в оборону субъектов, так, что наше мышление — поздно, но не напрасно — смогло обрести истинное общее понятие для такой субъективности. То, чем действительно могла быть жизнь, с каждым днем все глубже забывается в развернутой системе пре­пятствий и препон. И все же нам могло бы помочь только то, что помогло бы нам разоружиться как субъектам — в каждой из сфер, в любом смысле.

Поскольку же «размораживание» субъектов, превращение их изо льда в нечто изменяющееся, подобно (гераклитовскому) пото­ку,— то, что составляло постоянную заботу творческого, вдохно­венного мышления,— остается главной задачей практического ра­зума, философия как теория разума обретает в этом свою наивыс­шую норму. Рациональность, которая поставила себя на службу субъективным косностям, уже более не разумна. Разум, который поддерживает наше существование, не обеспечивая нашего разви­тия, уже перестал быть разумом. Таким образом, зрелая рациональ­ность не противоречит «диалектическому» становлению. В конце концов самое что ни на есть строгое мышление должно выйти за свои пределы всего лишь мышления субъекта и подняться выше его. Не важно, на что мы сделаем ставку, чтобы достичь этого: на само­рефлексию в сфере философии сознания, на «коммуникативную де­ятельность» в сфере философии языка, на медитативное «расплав­ление» жесткого Я и слияние с миром в сфере метарелигии или на играющую трансценденцию в эстетической сфере,— в любом слу­чае выбор будет сделан в пользу разумного, то есть физиогномически-симпатического разума, позволяющего без всякого принуждения прислушиваться к склонностям нашего тела.

IV. Исторический раздел

веймарский симптом.

Модели сознания немецкого модерна

Все в целом оставляет жуткое впечатление, причем пугают не столько ужасные события, сколько пол­ная и совершенная уверенность, с которой нарушается негласный договор, существующий меж людьми. Впечатление примерно такое, как если бы кто-то в комнате заявил: «Между нами, животными, говоря...» Эрнст Юнгер. Жестокие книги (из сборника «Авантюрное сердце»)

Цинизм, как было показано, представляет собой основную фигу­ру изъятия из обращения ценностей в историческом процессе про­тивоборства сознаний. В нем «идеологии» пробуждаются к осо­знанию себя. В ходе истории периодически наступают времена, отличающиеся особенно циническим настроем (выражаясь марк­систским языком, времена приходящего в упадок классового гос­подства). Это эпохи, когда идеология становится рефлексивной, эпохи, в которые нормы и догмы культуры, полиняв и проник­нувшись иронией по отношению к себе, начинают играть со сво­ими внутренними противоречиями. Во всей предшествующей ис­тории человечества обретение рефлексивности ложным и злым сознанием всегда было симптомом культурной патологии — вы­ражением того, что господствующие слои вступили в стадию од­ряхления, на которой обнаруживается склонность к одичанию и освобождению от тормозов. Впрочем, Освальд Шпенглер, кем бы его ни считали, высказался по этому поводу с потрясающей физиогномической точностью. О временах заката можно гово­рить тогда, когда изначальные силы, обеспечивающие стабиль­ность ценностей наивности и примитивные волевые напряжения в слое, определяющем характер культуры и господствующем в ней, разрушаются стратегическими процессами обучения. Цини­ческим настроем отличаются поэтому времена пустых жестов и изощренной фразеологии с наперед обусловленным тайным под­текстом,— фразеологии, при которой за каждым официальным словом тайно присутствует личное несогласие с ним, совсем иное вкладываемое в него значение («мир, вывернутый наизнанку») и ирония; фразеологии, при которой вслух официально заявляют одно, а молчаливо подразумевают противоположное — то, о чем знают кое-что лишь посвященные, только точно так же «испор­ченные и развращенные», точно так же склонные к декадансу и к иронии. Улыбка авгура — это и улыбка тех классов, господство которых клонится к закату.

В своих этюдах о Веймарской республике я сознательно не употребляю тех патографических терминов, которые используют критики культуры, а также не допускаю того притворно-бодрого и «здорового» тона, который свойствен чересчур самоуверенным философиям истории, сразу же заводящим речь о декадансе и загнивании, стоит только в какой-то культуре появиться индиви­дам, более склонным к размышлениям, более чувствительным, более надломленным и в большей степени сознающим существо­вание проблем. Феномен рефлексивной идеологии вовсе не пол­ностью равнозначен упадку. Если наивности становится меньше, а трезвости больше, это еще вовсе не обязательно означает закат Европы. Во всяком случае, тут ничего не достигнешь, занимаясь морализаторством и используя метафору «болото». Еще Эрнст Блох, который тоже посвятил тонкие размышления этой пробле­ме в целом и «веймарскому симптому» в частности (в «Наслед­стве нашего времени»), время от времени высказывался в таком чересчур уверенном духе, изображая свою позицию слишком уж «здоровой»: «...гнилая идеология времен упадка классового об­щества... ложное сознание, уже сознающее свою ложность, а стало быть, являющееся обманом» (Das Prinzip Hoffnung. T. 1. S. 169). Этот взгляд на вещи предполагает наличие психострук­туры, в которой от раскрытия «мошенничества», то есть от осоз­нания «гнилой идеологией» своей собственной сущности, рукой подать до обретения зерна истины. От этого сегодняшние отно­шения весьма далеки как в психологическом, так и в социологи­ческом плане, и едва ли кто-то еще воображает сегодня, что он надежно владеет истиной. Предболезненная (или послеболезнен-ная) стадия что-то затянулась, превратившись в новое нормаль­ное состояние. После ста лет кризиса словечко «кризис» столь же состарилось и истрепалось, сколь и субъекты, которых оно некогда должно было потрясти и встряхнуть. Современные реф­лексивно-цинические структуры явно пережили пеструю фазу де­каданса: и серые цинизмы современной деловитости — это все еще цинизмы, пусть даже они уже давно не имеют ничего общего с великими позами аристократической болезненной изысканнос­ти, с эстетством, дендизмом и утонченно-духовным, но дегради­ровавшим в бессилии образом жизни чересчур изысканно воспи­танных позднебуржуазных индивидуальностей. Мы живем се­годня в цинизме, из которого не произрастает абсолютно никаких «цветов зла», не возникает никаких великих хладных взоров или фейерверков у края пропасти. Вместо этого — города из бетона, демократия по месту службы, безрадостность, бесконечная зау­рядность, заведование непорядками, жалкая болтовня об ответ­ственности, мелочный и убогий пессимизм да пресная ирония. Вероятно, с таким «духом» можно протянуть еще долго. Это уже вовсе не менталитет декаданса, хотя бы потому, что не может быть