Петер Слотердайк - Критика цинического разума

«Sapere aude!» остается девизом такого Просвещения, которое и в двойственном сумеречном свете самых что ни на есть современ­ных опасностей не позволяет запугать себя катастрофами. Только из его мужества еще может развиться будущее, которое было бы чем-то большим, чем расширенным воспроизводством самого скверного прошлого. Такое мужество питается столь обмелевшими потоками воспоминаний о спонтанной, никем не сделанной способности жиз­ни «быть в порядке». Там, где пытались сказать свое слово старые учения об «объективном разуме», они хотели в совершенно «отчужденном» с начала высококультурной эры мире с терапевти­ческой целью напомнить и о том, что вещи, вероятно, снова смогут пойти своим чередом и прийти в порядок, если мы, как субъекты, разоружимся и вернемся от замаскированных серьезностью разру­шительных активизмов к пассивному позволению себе жить как живется.

Но можно ли вообще сегодня еще говорить нечто подобное? Не укрепилась ли втайне связь нашей рациональности с «реализмом» и цинизмом уже настолько, что она более ничего не желает знать о каком-то ином разуме, кроме активисхского,? С постановкой этого вопроса наше исследование — как исследование критическое — подходит к концу. Что можно было бы еще добавить к нему? Теперь в игру вступают те познания, на которые можно лишь смутно намек­нуть, не имея доказательств, чтобы опереться на них; то, чего нельзя подкрепить аргументами, следует рассказать при более удобном слу­чае. Речь идет о тех познаниях, для которых я не могу найти никако­го иного слова, кроме восторженного слова об удавшейся жизни. В наши лучшие мгновения, когда от того, что абсолютно все удается, даже и самое энергичнейшее действие переходит в пассивное позво­ление вещам идти своим ходом и ритмика живого спонтанно несет нас, мужество может внезапно проявиться в виде эйфорической яс­ности или хладнокровной и уверенной в себе серьезности. Оно бу­дит в нас присутствие духа. В нем бдительность разом поднимается на высоту бытия. Холодно и светло каждое мгновение входит в твое пространство; ты сливаешься с его светом, его холодностью, с его ликованием и весельем. Скверный опыт отступает под напором но­вых обстоятельств. Никакая история не старит тебя. Вчерашнее без-любье не вынуждает ни к чему. В свете такого веселого присутствия духа исчезает заклятье вечного повторения. Каждая осознанная се­кунда расплавляет безнадежное былое и становится первой секун­дой Иной Истории.

БЛАГОДАРНОСТИ

Так как я обязан одной работе о проблеме цинизма значительно большим, чем это может выразить простая ссылка на нее, я хотел бы специально указать на лучшее исследование данной темы в области истории идей: Niehues-Probsling H. Der Kynismus des Diogenes und der Begriff des Zinismus. Munchen, 1979; в ней к тому же даются полезные библиографические ука­зания. Впрочем, с тезисами развиваемой в этой книге новой интерпретации Ницше можно ознакомиться, обратившись к статье того же автора: Niehues-Probsting H. Der «Kurze Weg»: Nietzsches «Cynisraus» // Archiv fur Begriffs-geschichte. Bonn, 1980. Bd. 24, Heft 1. S. 103 ff.

Профессору Иохену Шульте-Зассе (Миннеаполис) я благодарен за ценные стимулы к изучению структур неоконсервативных идеологических образований в США. Импульсы, полученные от него, непосредственно по­влияли на конструирование моего понятия цинизма и на мыслительную фи­гуру самоопровержения. Профессор Карл-Август Вирт (Мюнхен) самым любезным образом давал мне советы при выборе некоторых иллюстраций.

Наконец, я хотел бы выразить благодарность моим друзьям, одобре­ния и замечания, поддержка и критика со стороны которых запечатлены в строках и между строк этой книги.

ОТ ПЕРЕВОДЧИКА

Два сиреневых томика «Критики цинического разума» были пода­рены мне в Западном Берлине вскоре после того, как увидели свет. Это было время великого беспокойства в мире, вызванного планами установки крылатых ракет и «Першингов». С их помощью Запад мог поразить межконтинентальные ракеты СССР до того, как они будут подготовлены к пуску. Глобальное стратегическое равновесие сильно зашаталось. Наряду с ответными военными мерами были предприняты меры пропагандистские, в частности, организован ту­ризм под девизом «Контакты вместо ракет». Результатом и оказа­лись мои многочасовые беседы с руководителями одной из еванге­лических молодежных организаций, которые, как и все немецкие интеллектуалы, независимо от профессии, считали делом чести раз­бираться в философии.

Философия для немца — то же, что художественная литерату­ра для россиянина. Это — национальная гордость, пробный камень интеллигентности, дело, известное всем и каждому. Нет никого, кто не разбирался бы в ней или, точнее, не мог бы о ней поговорить. Точно так же любой российский врач, инженер или страховой агент, благодаря стараниям нашей школы, по сей день способен напрячься, тряхнуть стариной и провести литературоведческий анализ романов Достоевского и Толстого. Среднее поколение россиян еще помнит времена, когда «Войну и мир» читали на пляже. Немецкий интел­лектуал, отнюдь не являющийся философом по профессии, тоже может читать философские книги, специально изданные в карман­ном формате, где угодно. Во время наших застольных бесед очаро­вательная тридцатилетняя супруга теолога, адвокат по профессии, сильно удивила мужа, обнаружив незаурядные познания в немец­кой философии 60-х годов. На вопрос, когда она успела их приобре­сти, последовал ответ: «Читала, когда ты спал на пляже».

Именно этими людьми книга Петера Слотердайка была приня­та с нескрываемым удовольствием. «Философия улицы!» — радостно говорили они, имея в виду философию, вышедшую за стены биб­лиотек и университетских аудиторий. В отличие от работ академичес-

ких, не то чтобы совсем уж непонятных, но несколько тяжеловатых и сухих, чтобы читать их с удовольствием и на досуге, книга Сло­тердайка вызывала у них интерес сразу по нескольким причинам.

Главная из них, видимо, все же в том, что она сняла у молодых интеллектуалов комплекс вины за происходящее в мире. Классичес­кая немецкая философия, известная со школьной и студенческой скамьи, сурово требовала от каждого ежедневного морального под­вига. В особенности этим отличалось кантианство. Еще в годы жиз­ни кенигсбергского мыслителя критики привели его в некоторое сму­щение. Ригорист Кант утверждал, что исполнением долга можно считать только то, что делается ценой отказа от всякого наслажде­ния. Либо наслаждение, либо долг. Критики указали Канту на то, что исполнять супружеский долг, в таком случае, можно только при полном отсутствии любви к жене. Словом, философы классичес­кие — и учителя, распространявшие их доктрины — призывали посвящать себя служению обществу, жить его интересами, быть гу­манными и просвещенными, не относиться к другому человеку как к средству, прежде думать о человечестве, потом о себе. Слов нет, все это важно, но вот совсем уж не думать о себе как-то не получалось. И каждый раз, совершая поступок «реалистический», то есть про­диктованный жизненной необходимостью и собственными интере­сами, сегодняшний наследник немецкой классической философии ощущал в глубине души угрызения совести от такого эгоизма.