Петер Слотердайк - Критика цинического разума

Кажется, что страстная тяга к сохранению «идентичности» — это наиболее глубокое из бессознательно запрограммированного в нас, настолько скрытое, что долго ускользает даже от внимательной рефлексии. В нас как бы встроен какой-то формальный Некто — как носитель наших социальных идентификаций. Он везде и всюду надежно обеспечивает приоритет Чужого по отношению к Собствен­ному; там, где мне казалось, что я существую как Я, на моем месте мне то и дело предшествовали другие, стремясь запрограммировать меня как автомат, посредством моей социализации делая меня досто­янием общества. В нашем мире остается под запретом наше подлин­ное самопознание — познание себя в изначальном еще-никем-не-бытие. Оно похоронено под множеством табу, оно просто вызывает панику. Но, в принципе, ни одна жизнь не имеет имени. Сознаю­щий себя и уверенный в себе Никто в нас — тот Никто, который

обретает свое имя и свои идентичности только со своим «социальным рождением»,— и есть то начало, которое является живым источником свободы. Полный жизни Никто — это тот, кто, несмотря на мер­зость социализации, заставляет вспомнить об изобилии энергии, скрытом под личинами личностей. Его жизненная основа — созна­ющее себя и уверенное в себе тело, которое мы должны называть не nobody, a yesbody, не «нет-тело», а «да-тело»; это тело, которое в процессе индивидуализации способно пройти путь развития от ли­шенного рефлексивности «нарциссизма» к рефлектированному «от­крытию себя в мировом целом». В нем и обретает свое завершение последнее Просвещение — как критика видимости приватного, кри­тика эгоистической кажимости. Но если доныне мистические про­рывы в такие «интимнейшие» зоны доиндивидуальной пустоты были уделом лишь склонных к медитации меньшинств, то сегодня есть хорошие основания надеяться на то, что в нашем разорванном на части противоборствующими идентификациями мире такое Просве­щение в конце концов станет и уделом большинства.

Нередко умение быть Никем требуется для того, чтобы просто выжить. Автор «Одиссеи» знал это и выразил свое знание в гран­диознейшем, самом юмористическом фрагменте своего произведе­ния. Одиссей, хитроумный греческий герой, в самый критический момент своих скитаний, убежав из пещеры ослепленного циклопа, кричит ему: «Того, кто ослепил тебя, зовут Никто!» Именно таким образом могут быть преодолены одноглазость и идентичность. Та­ким выкриком Одиссей, мастер умного самосохранения, достигает вершины своего хитроумия. Он покидает сферу примитивных мо­ральных каузальностей, выпутываясь из сети мести. С этого момен­та он может не опасаться «зависти богов». Боги смеются над цикло­пом, когда он требует от них отомстить за него. Кто же заслуживает мести? Никто.

Утопия сознательной жизни была и остается миром, в котором каждый может претендовать на право быть Одиссеем и позволить себе жить, становясь Никем — вопреки истории, вопреки полити­ке, вопреки гражданству, вопреки принуждению быть Кем-То. В образе своего живого и бдительного тела он должен пуститься в скита­ния по жизни, от которой можно ждать всего, что угодно. Оказавшись в опасности, Хитроумный снова открывает в себе способность быть Никем. Между полюсами Бытия-Никем и Бытия-Кем-То и разво­рачиваются все приключения, все меняющиеся ситуации сознатель­ной жизни. В ней в конечном счете и преодолевается фикция Я. По этой причине именно Одиссей, а не Гамлет является прародителем сегодняшней и вечно сущей интеллигенции.

4. После разоблачении:

сумерки цинизма.

Зарисовки самоопровержения

этоса просветительства

Вы здесь еще! Нет, вынести нет сил!

Исчезните! Ведь я же разъяснил.

Но эти черти к просвещенью глухи.

Мы так умны,— а в Тегеле * есть духи!

И. В. Гете. Фауст. Вальпургиева ночь (перевод Н. Холодковского)

— Я стараюсь, разве это ничего не значит?

— Кому это помогло?

— А кому стоит помогать? — спросил Фабиан. Эрих Кёстнер. Фабиан. 1931

Ибо они ведают, что творят. Эрнст Оттвальд. 1931

Эти восемь лихих, как вихрь, атак рефлексивного Просвещения, от­ражавшиеся с большим трудом, сыграли такую же эпохальную роль в истории, как и великие прорывы естествознания и техники, с кото­рыми они соединились добрых двести пятьдесят лет назад, породив перманентную индустриальную и культурную революцию. Точно так же, как урбанизация, моторизация, электрификация и информати­зация осуществили переворот в жизни обществ, работа рефлексии и критики сломала структуру сознаний и вынудила их обрести новую динамичную конституцию. «Больше нет ничего прочного и устойчи­вого». Они сделали рыхлой интеллектуально-психическую почву, на которой уже не могут обрести прочной опоры старые формы тради­ции, идентичности и характера. Их воздействия дали в сумме тот сложный комплекс современности, в котором жизнь ощущает себя протяженностью кризисов.

I. Просвещенное препятствование Просвещению

Несомненно, Просвещение достигло великих успехов. В его арсена­лах теперь хранится наготове оружие для критики; тот, кто будет глядеть только на его запас, неизбежно сочтет, что столь хорошо вооруженная сторона непременно победит в «борьбе мнений». Од­нако никто не может рассчитывать на монопольное владение этим оружием. Критика не имеет какого-то единого носителя, ею занима­ется множество разрозненных школ, фракций, течений, авангардов. В принципе, нет никакого единого и однозначного просветительско­го «движения». Одна из особенностей диалектики Просвещения — то, что оно никогда не было в состоянии образовать единый и не­рушимый фронт; скорее, уже в ранние времена своего существова-

ния оно в известной степени пре­вратилось в своего собственного противника.

Как показывает второе предва­рительное размышление, Просве­щение начинает с борьбы против сил, сопротивляющихся ему (гос­подствующей власти, традиций, предрассудков). Поскольку зна­ние — это сила и власть, каждая из господствующих властей, кото­рой был брошен вызов «другим зна­нием», поневоле должна попытать­ся сохранить свое центральное по­ложение, вокруг которого будет группироваться знание. Однако не всякая власть — истинный центр

любого знания. Рефлексивное знание неотделимо от субъекта этого знания. Таким образом, у господствующей власти остается лишь одно средство: отделить субъектов, которые являются потенциальными противниками власти, от средств их саморефлексии. В этом причина истории «гонений идей», восходящей к столь древним временам; эти гонения не были ни насилием против каких-то личностей, ни насилием против чего-то реально существующего — в обычном смыс­ле этого слова; они были насилием, направленным против само­познания и самовыражения личностей, которым грозила опасность научиться тому, что им знать не положено. Эта формула охватывает всю историю цензуры. Это — история политики, направленной против рефлексии. С незапамятных времен именно в тот момент, когда люди созревали для познания истины о самих себе и своих социальных отношениях, власть имущие пытались разбить то зер­кало, глядя в которое люди узнали бы, кто они есть и что с ними происходит.