Петер Слотердайк - Критика цинического разума

Меланхолия Фридриха демонстрирует, что просвещенной дес­потии приличествуют некоторые «трагические» переживания, кото­рые, впрочем, придают многим почитателям Пруссии неявное сход­ство, делая их одинаково склонными к сентиментальности; такая склонность и сегодня еще питает прусскую ностальгию, это порож­дение социально-либерального чиновничьего романтизма. Немец­кое Просвещение более, чем какое-либо другое, ощущает в себе ши­зоидную разорванность; оно знает о вещах, которые ему не позволе­но воплотить в жизнь; оно несет знание, действительным субъектом которого быть не может. Оно вбирает в себя и поглощает знания, чтобы не дать им дойти до различных Я, которые, обладай они эти­ми знаниями, непременно принялись бы действовать в соответствии с ними. В этой..шизоидной меланхолии уже намечается красная нить новой германской истории — деморализация буржуазного Просве­щения интеллектуальной правящей властью.

Отто фон Бисмарк был второй великой цинической фигурой в Германии новейших времен — репрессивной фигурой, обладавшей выдающейся способностью к мышлению. Создав «опоздавшую на­цию» (1871), он в то же время пытался перевести стрелки внутри­политических часов этой нации на добрых полвека назад. Он отвер­гал всякую эволюцию. Он стремился сохранить нацию в том состо­янии несовершеннолетия и незрелости, которое в его время уже не соответствовало балансу источников власти. Он подавлял не только давно заявившую о себе политическую волю прежнего Четвертого сословия (социал-демократию), но и вдобавок политическую волю Третьего сословия, буржуазный либерализм. Бисмарк ненавидел «свободомыслие» еще больше, чем социал-демократический «крас­ный сброд» (roten Rotten). Даже в центристском политическом като­лицизме ему чудились притязания на политическое Я, что способ­ствовало развитию его цинизма. Место, где эти политические Я же-

лали заявить о себе,— прусский, а затем имперс­кий парламент — он, проявляя реализм, презри­тельно называл «говорильней» (Schwatzbude), по­скольку настоящие решения все еще принимались только в результате диалога между ним и коро­ной. Здесь красная нить немецкого господского цинизма превращается в довольно толстую верев­ку. «Можете резонерствовать, сколько вам угод­но, но повинуйтесь!» — с этого начинается та ли­ния, которая проходит через «говорильню» бис-марковского времени и заканчивается унылым и хаотическим парламентаризмом времен Веймар­ской республики.

Остается поразмыслить над тем, не ускори­лась ли с необходимостью диффузия идентично­сти Просвещения в социал-демократические вре­мена. Как только дело дошло до создания «про-

свещенных» правительств, еще более обострилось шизоидное противоречие, существующее внутри субъекта власти; ему пришлось отрешиться от своего собственного просветительского знания и по­грузиться в меланхолический реализм отправления власти, то есть овладеть искусством выбора меньшего зла. Никакое только лишь моральное сознание и никакая верность принципам не совладают с замысловатыми реализмами отправления власти. В предисловии я не без умысла заявил, что критика цинического разума представляет собой медитацию по поводу тезиса «знание — сила и власть». Та­ков был лозунг старой социал-демократии; стало быть, вся эта кри­тика в целом приводит к медитативному обоснованию и преодоле­нию того, что составляет суть социал-демократии,— прагматичес­кого политического разума. Будучи прагматичной, социал-демократия уважительно относится к тем реалиям, против которых она по-пре­жнему бунтует, будучи разумной. Только занявшись критикой ци­низма, можно выйти за узкие рамки противопоставления теории и практики, которое исчерпало себя; только эта критика может изба­виться от школярской диалектики «идеала» и «действительности». Выступая под флагом критики цинического разума, Просвеще­ние сможет вновь обрести свой шанс и сохранить верность свое­му самому сокровенному проекту: преобразовать бытие с помо­щью сознания.

Продолжать Просвещение означает постичь в полной мере, что все, предстающее в сознании чистой моралью, побеждается неуст­ранимым аморализмом действительности. Разве не этому учит се­годня социал-демократия, оказавшись, почти против воли, во влас­ти Великой Диалектики? * Эта мука учения — один из трех вели­ких факторов, которые вызвали самоопровержение сегодняшнего Просвещения^.

Главную свою неудачу Просвещение терпит из-за политическо­го цинизма правящих властей. Ведь знание — это сила и власть, а власть, вынужденная вести борьбу, невольно делит знание на жизне­способное и нежизнеспособное, жизненное и безжизненное. Лишь

• при поверхностном взгляде это кажется противоположностью между «реализмом» и «идеализмом». На самом же деле друг другу противо-

, стоят шизоидный реализм и антишизоидный реализм. Первый ка­жется серьезным, второй — дерзким. Первый возлагает на себя от­ветственность за то, что не способно нести ответственность; второй, не неся никакой ответственности, выступает на стороне того, что спо­собно нести ответственность. Первый, по его утверждениям, хочет обеспечить выживание; второй желал бы спасти жизненное досто­инство жизни от разрастания реализма власти.

II. Провалы Просвещения

Наряду с главной неудачей Просвещения, которая вызвена полити­кой властей, направленной против рефлексии и стремящейся к со­знательной консервации наивности других, мы рассмотрим дальней­шие провалы и неравномерности в развитии, из-за которых Просве­щение оказалось на грани самоопровержения.

1. Провалы во времени

Просвещение — это процесс, протекающий во времени, одна из форм эволюции. Оно требует жизненного времени индивидов, а так­же того времени, которое занимает процесс, протекающий в соци­альных институтах. При Просвещении ничто не происходит мигом, в одну ночь, хотя оно знает скачки и внезапные пробуждения. Его ритм трудно предвидеть заранее, он бесконечно варьируется в зави­симости от внутренних и внешних условий, а также от оказываемого сопротивления. Его любимый символ — пламя, и точно так же, как в костре, энергия Просвещения интенсивнее всего в центре и посте­пенно затухает к периферии. Его импульс, исходящий от первопро­ходцев и мастеров рефлексивного интеллекта в философии и искус­ствах, начинает затухать от неудач: вначале в среде достаточно инер­тной интеллигенции, затем — в мире общественного труда и политики, далее — в бесчисленных отделенных от общего приват­ных сферах и, наконец, наталкивается на совершенно непреодоли­мую стену чистого, уже не поддающегося никакому Просвещению убожества.