Петер Слотердайк - Критика цинического разума

Эта шизоидная логика господского цинизма не имеет истори­ческого прецедента. Так может одурачить себя только исключительно высокоразвитое сознание. Единственным мыслителем, у которого саморефлексия достигала сопоставимых высот утонченного самоис­кажения и самоотрицания, был Фридрих Ницше, история влияния которого хорошо известна.

Озаренной философским значением вершины этого утонченно­го самоовеществления достигали те смелые старые коммунисты, ко­торые во время московских показательных процессов давали гро­зившие им верной гибелью ложные показания, признаваясь в заго­ворщической деятельности против «революции»; это признание не просто вырывалось у них насильственно, но в какой-то мере дела­лось по собственной воле, потому что обвиняемые хотели этим при­знанием уберечь революцию от большего вреда, чем тот, который и без того уже был нанесен ей приговорами и казнями. Следуя расхо­жим представлениям о процессах как «трагедии», невозможно по­стичь всей тонкости возникавшей двойственности, когда «убийства

по закону» осложнялись еще и самоубийствами. Это были такие убийства, при которых только в биологическом плане можно было точно сказать, кто кого убивает на самом деле. Это — убийства и самоубийства в пределах одной шизофренической структуры, где Я, которое убивает, уже невозможно ясно отличить от Я, которое уби­вают. Ясно было только одно: все кончается трупами интеллигент­ных людей — задушенных, расстрелянных, забитых насмерть. По­жалуй, дело Альтюссера тоже является дополнением к психопато­логии марксизма. Он убивает интеллигенцию, творя насилие на том социальном уровне, на котором революция пожирает самых одарен­ных своих детей, не говоря уже о тех миллионах, которые гибли, так и не зная точно, что у них, собственно, общего с этой революцией, и, вероятно, зная только одно: есть что-то неистинное в том, что рево­люция убивает.

Логический корень этих извращений был выражен уже в 1843 году молодым Марксом в предельно ясном тезисе, который относился к тому времени, когда еще не произошло окостенения марк­сизма, но тем не менее он уже позволяет почувствовать тягу к ци­низму: «...коммунизм видит, что другие социалистические учения... возникают против него не случайно, потому что он сам есть только особенная, односторонняя реализация социалистического принципа» (MEW. Bd. I. S. 344). В слове «односторонний» заключена вели­кая ирония марксизма. Тот, кто говорит «односторонний», сознает, что есть и должны быть, по меньшей мере, две стороны, и придер­живающийся только одной обманывает и себя, и других. Только то знание, которое терзается чудовищной волей к власти, может стре­миться выдать за истину вполне сознаваемую односторонность. Тем самым оно напрочь опровергает свой собственный пафос познания. И, следовательно, коммунизм представляет собой то знание власти, которое пробалтывается о своих секретах еще до того, как добирает­ся до руля общества. Это — и только это — на философском уровне создает его общность с фашизмом.

V. Чувство жизни в сумеречном свете

Самоопровержение Просвещения — это результат новейшей исто­рии, которая уничтожила все прекрасные иллюзии о «разумном Ином». Просвещение неизбежно будет сходить с ума, избирая прин­цип Левизны,— до тех пор, пока он воплощается в действитель­ность через системы деспотизма. Суть Просвещения — предпочи­тать принцип свободы принципу равенства. Просвещение не смо­жет упорно не замечать того факта, что социализм, которому принадлежали его симпатии, утратил невинность почти в той же мере, в какой ее утратило то, против чего он первоначально выступал. «Ре­ально существующий социализм» в том виде, в каком он существует сегодня, в известной степени делает излишним вопрос о различии

левого и правого. Он, конечно, отличается от капитализма, суще­ствуя в доступных научному познанию формах, которые могут иметь свои преимущества и недостатки. Но с капитализмом — равно как и с любым политико-экономическим строем — его роднит нечто общее: почерк жестокой реальности, которая никогда не может быть левее или правее себя самой и которая даже тогда, когда она сотво­рена нами, всегда такова, какова она есть. «Левой» или «правой» по отношению к реальности может быть только мораль. Реальность же, в той мере, в какой она затрагивает нас, может быть приемлемой или ненавистной, сносной или невыносимой. И сознание имеет лишь два варианта для выбора — принимать реальность или не принимать. Говоря предельно просто, именно это и проясняет критика циничес­кого разума. Однако не так-то просто понять, исходя из этого, смысл ныне происходящей деморализации. Деморализация может проис­ходить только там, где существует мораль, пробуждение и освобож­дение от иллюзий и грез может наступить только после пребывания в их плену. Вопрос стоит так: не приближаемся ли мы, переживая деморализацию, к истине?

Мы и в самом деле оказались в сумерках, в которых не видны жизненные ориентиры. Чувство жизни у современной интеллиген­ции — это чувство людей, которые не способны понять мораль­ность аморальности, потому что это кажется им «чересчур уж про­стым». А поэтому ни один человек не ведает, ориентируясь на свой внутренний опыт, каким образом и в каком направлении все будет развиваться дальше.

В циническом сумеречном свете, окружающем впавшее в недо­верчивость Просвещение, возникает специфическое, уникальное чувство безвременья — чувство, в котором соединились стремление лихорадочно действовать и растерянность, желание что-то предпри­нять и уныние, чувство, которое не может вырваться из круговерти повседневной суеты, которое отчуждено от истории и отвыкло радо­ваться будущему. День завтрашний видится в двойственном свете. С одной стороны, он вроде бы не сулит ничего особенно нового, с другой — может обернуться катастрофой, а между этими двумя возможностями живет маленькая надежда на то, что все обойдется и образуется. Прошлое либо становится балованным ребенком, с ко­торым носится академическая наука, либо приватизируется вместе с культурой и историей, превращаясь в лавку старьевщика, где собра­ны курьезные миниатюры, свидетельствующие, что когда-то уже все было. Самый большой интерес еще вызывают жизнеописания лю­дей былых времен и давно забытые цари, а среди них в первую оче­редь фараоны — как вечно живые и комфортно устроенные трупы, с которыми мы можем отождествить себя.

Принципу надежды противопоставлен принцип «ловить мо­мент», «жить здесь и сейчас». По пути на работу люди мурлыкают песенки типа «Не жди лучших времен» или «Бывают дни, когда я

бы хотел стать своей собакой». Вечером в кооперативных пивных на глаза попадается плакат, на котором написано: «Будущее отменяет­ся из-за недостаточных капиталовложений и малого трудового учас­тия». Плакат рядом гласит: «Мы — как раз те люди, с которыми нам не велели знаться родители». Циническое ощущение, которое вызывают нынешние времена, сродни ощущению туриста, отстра­нение озирающего чуждую реальность во время экскурсии; это — ощущение серой повседневности, ощущение пребывания в тисках между суровым реализмом и грезами о невозможном, ощущение присутствия и отсутствия одновременно, ощущение холодного без­различия или увлеченности, ощущение «down to earth»* или «far out»* — не так важно, здесь уж каждый волен выбирать сам. Одни — честолюбивы, другие — инертны. Тем не менее все ожи­дают чего-то такого, что оправдало бы предчувствие лучших дней, ощущение, будто есть что-то впереди. И весьма многие хотели бы активно включиться — не так важно, во что именно. Ощущают гря­дущий крах — и в то же время катастрофильно тянутся к нему, чувствуют приятную легкую горечь (как принято писать в рекламе шоколада) и всецело уходят в личные переживания, если еще удает­ся держаться в шаге от более худшего. Хорошие фильмы, конечно, важны. Но добрым примерам следовать нелегко, поскольку всякая реальная жизнь отличается от показанной на экране, а в особеннос­ти — своя собственная. Еще продолжают дарить друг другу книги и слегка удивляются, когда в Германию прибывает с визитом папа римский — оказывается, он еще существует. Делают свою работу и говорят себе, что лучше было бы вообще ни с чем не связываться и ни от чего не зависеть. Живут от одного дня к другому, от отпуска до отпуска, от одного вечернего выпуска новостей до другого, от проблемы до проблемы, от оргазма до оргазма, в потоке личных катаклизмов и непродолжительных историй, в судорожном на­пряжении и в то же время вяло. Чувствуют, что какие-то вещи «задевают», но в большинстве случаев происходящее совершенно безразлично.