Петер Слотердайк - Критика цинического разума

В газетах призывают снова готовиться к борьбе за выживание, туже затягивать ремни, смирять свои притязания, экологи твердят то же самое. Общество сплошных притязаний, черт бы его побрал! В минуты слабости жертвуют на голодающих в Эритрее или на судно для Вьетнама, но чтобы отправиться туда самому — избави Боже! Ведь так хочется еще многое повидать и вообще «хорошенько по­жить». Мучаются, решая, чем заняться дальше и куда все катится. В фельетонах, публикуемых в «Цайт», критики культуры состяза­ются, чей пессимизм лучше. Один эмигрант с Востока говорит дру­гому: «Я, как и ты, уже давным-давно вижу все в черном цвете. Но все же — несмотря ни на что и еще раз несмотря ни на что! Куда бы мы пришли, если бы каждый предавался унынию?» А другой отве­чает ему: «Увы, и время Несмотря Ни На Что прошло тоже».

Одни уже давно борются с привычкой ходить к психоаналити­ку, другие же ищут себе оправдание, почему они еще не начали хо­дить к нему; так-то оно так, да ведь поневоле призадумаешься, во что это встанет и удастся ли дотягивать до получки, и вообще непо­нятно, можно ли теперь испытывать такое же чувство долга, кото­рое было, когда едва сводил концы с концами, если по сей день нет уверенности, сохранилась ли прежняя способность хотеть. А тут еще вдобавок выяснилось, что хорошо питаться — вовсе не государствен­ное преступление, да еще весь этот идиотский шум вокруг потреби­тельства и помешательства на автомобилях, и вообще...

В такие времена всем известных секретов, когда безумная эко­номика, основанная на малых предприятиях, раскалывает мышле­ние вдребезги, когда так называемое общество распадается на сотни тысяч нитей планирования и импровизации, упорно игнорирующих друг друга, но связанных друг с другом разного рода нелепостями,— в такие времена Просвещению, или что уж там от него осталось, не повредило бы заняться осмыслением собственных оснований. Уже давно существуют впечатляющие примеры такого осмысления. «Пуб­личная открытость» уже превратилась в излюбленный мотив обнов­ленного Просвещения, тем более в паре со словечком «опыт», а еще более — в паре с выражением «взаимосвязь жизни», о которой так полюбили писать потому, что при этом возникало ощущение, будто жизнь, выходит, есть что-то связное, а связность, как ни верти, есть нечто вроде обещания смысла.

Со временем, правда, интеллектуальная страсть к охоте на «вза­имосвязь жизни» пошла на убыль, потому что она оказалась зверем, по меньшей мере, столь же редким, сколь и зверь вольпертингер — заяц с оленьими рогами, который водится в Баварии и про которого обожают рассказывать охотничьи истории бывалые баварские шут­ники, стоит прибывшим из Пруссии новичкам развесить уши. (И правда, как же их не поучить жизни?) Но только с тех пор, как пруссаки перестали приезжать, выведя у себя свою собственную «вза­имосвязь жизни», охота на вольпертингера — специальное Просве­щение для хитрых пруссаков — захирела точно так же, как и Про­свещение вообще, в том числе — и не пруссакам предназначенное.

Что же теперь? В пятом предварительном размышлении, кото­рое представляет собой введение в собственно исследование основ цинического разума, я хочу попытаться прямо указать на источник Просвещения, в котором кроется тайна его жизнеспособности — дерзость.

5. «В поисках утраченной дерзости»

Боязливый зад редко пукнет весело. Лютеровская сентенция

Возражение, прыжок в сторону, веселое недове­рие, страсть к насмешкам — это признаки здоро­вья: все безусловно предопределенное относится к области патологии.

Ф. Ницше. По ту сторону добра и зла

Вы наложили свои руки на всю мою жизнь — так пора распрямиться во весь рост и выступить про­тив вас...

Дантон на суде

I. Греческая философия дерзости: кинизм

Античный кинизм, по крайней мере в первоначальном, греческом варианте, дерзок принципиально. В его дерзости заключается ме­тод, который заслуживает того, чтобы его исследовать. Совершенно несправедливо этот первый действительно «диалектический мате­риализм», который был также экзистенциализмом и стоял вро­вень с великими системами греческой философии, созданными Пла­тоном, Аристотелем и стоиками, рассматривается или оставляется без внимания как простая сатирическая выходка, как наполовину веселый, наполовину непристойный эпизод. Kynismos открыл вид аргументации, с которым серьезное мышление никак не может спра­виться по сей день. Разве не грубость и не гротеск — ковырять в носу, когда Сократ заклинает своего демона и говорит о божествен­ной душе? Разве нельзя признать нетривиальным то, что Диоген в качестве возражения против платоновского учения об идеях с шу­мом пускает ветры — или, возможно, «пукливость» есть одна из идей, которую бог выпустил из себя в ходе своей космогонической медитации? И что скажешь, когда этот философствующий городс­кой бродяга отвечает на утонченное по смыслу платоновское учение об эросе тем, что публично занимается онанизмом?

Для понимания этих, выглядящих извращенными и провокаци­онными, выходок стоит поразмыслить над принципом, который вызывает к жизни учения о мудрости и который античность считала само собой разумеющимся до тех пор, пока ее не разрушили совре­менные процессы развития. У философа, то есть у человека, которо­му свойственны любовь к истине и любовь к сознательной жизни, жизнь и учение должны находиться в соответствии друг с другом. Центральным пунктом всякого учения было то, что воплощается в реальность приверженцами этого учения. Это можно понять непра­вильно, в духе идеализма,— будто смысл философии состоит в том, чтобы направлять человека на путь, ведущий к недостижимым иде­алам. Однако если философ самим собой призван жить так, как он

говорит, то его задача в критическом смысле является гораздо боль­шей: ему надо говорить так, как он живет, говорить о том, что со­ставляет его жизнь. С незапамятных времен каждому идеалу прихо­дится материализоваться, а каждой материальности — идеализиро­ваться, чтобы действительно быть для нас центральной сущностью. При таком элементарном взгляде разделение личности и вещи, тео­рии и практики вообще оказывается вне поля зрения — ведь это было бы знаком омрачения истины. Воплотить учение в себе означа­ет превратить себя в посредника, через которого оно говорит. Это как раз противоположность тому, чего требует речь с позиций мора­ли в защиту строго руководствующейся идеалами деятельности. Пребывая в повиновении тому, что можно воплотить в собственной жизни, мы остаемся защищенными от моральной демагогии и от террора радикальных, нежизнеспособных абстракций. («Что есть добродетель без террора?»— так вопрос не стоит, а стоит он так: «Что есть террор, если не последовательный идеализм?»)