Петер Слотердайк - Критика цинического разума

искало целого, в которое объединялись бы крайности, а не лишен­ной противоречий середины.

Граница искусства — буржуазного, равно как и социалистичес­кого,— это тот барьер, который ставится его «воплощению в дей­ствительность». Искусство с самого начала вплетено в шизоидный процесс цивилизации. Поэтому общество имеет обыкновение амби­валентно относиться к искусствам; они должны удовлетворять по­требности, но не вправе «заходить слишком далеко». Требование гармонии с незапамятных времен пытается взять за горло цинизм. Истины искусства нужно держать в границах, поскольку они не дол­жны наносить вреда менталитету «полезных членов человеческого общества». Трудно сказать, что при таком ограничении представля­ет сознательную политику, а что — спонтанное регулирование отно­шений между искусством и обществом. Во всяком случае, остается фактом, что граница между искусством и жизнью стерлась почти до такой степени, что о ней не стоит и говорить; богема, которая, ко всему прочему, как социальный феномен возникла недавно, всегда оставалась минимальной по численности группой, даже если в иные времена и привлекала к себе максимальное внимание.

Можно сформулировать два спекулятивных правила социаль­ной экологии искусства: то, что подлинно, полно жизни, существует как «оригинал»,— ограничено редкостью своего проявления; им­пульсы, исходящие от таких оригиналов (произведений и индиви­дуальностей), ограничены превращением их в фикции, превращени­ем этих оригиналов в фикции. Подлинное, настоящее остается ред­ким; подражание, равно как и простое «интересничанье», опасности не представляют, и потому их дозволяется широко тиражировать.

Искусство кричит, призывая к жизни, пока кинический импульс жив и действует в нем. Повсюду, где в игру вводятся эстетические техники — как в прессе, так и в средствах массовой информации, как в рекламе, так и в эстетике товаров,— этот призыв в его фикци-онализированно-ограниченной форме несется в массы. Здесь искус­ство еще выступает как приятное и любезное, здесь еще имеется прекрасное по дешевым ценам. «Высокое искусство», напротив, бо­лее ста лет назад отступило в область тягостного, чисто художничес­кого и болезненного — в область утонченной уродливости, изыс­канной жестокости и тщательно продуманной непонятности, в об­ласть трагических комплексов и сбивающей с толку всякой всячины.

Эстетический модерн есть искусство изготовлять шоколад с от­равленной начинкой; его, вероятно, можно рассматривать взором взволнованно-бесстрастного эксперта, но нельзя принимать внутрь без риска получить несварение желудка. В современных искусствах так много свежеизвергнутой негативности, что сама мысль о «на­слаждении искусством» невозможна. Только снобы, элита знатоков да фетишисты испытывают наслаждение от невозможности наслаж-

даться им, напоминающее о дендизме XIX века, а сегодня приводя­щее к пышному и отвратительному расцвету ищущих свой стиль не­формальных молодежных группировок.

Но тому, кто хочет полноты жизни, мало одной иллюзии пре­красного. По иронии судьбы именно Теодору В. Адорно, одному из величайших теоретиков современной эстетики, выпал жребий ока­заться жертвой неокинического импульса. Помнит ли читатель тот эпизод в университетской аудитории, который описан в предисло­вии? Когда Адорно не давали начать лекцию студентки, обнажив­шие свои бюсты? Так вот, их обнажение вовсе не представляло со­бой достаточно тривиальной эротически-дерзкой попытки исполь­зовать женскую плоть как решающий аргумент. Это были, почти в античном смысле этого слова, кинически обнаженные тела — тела как аргументы, тела как оружие. То, что демонстрировалось таким образом — независимо от личных мотивов демонстранток,— это стремление нанести удар по голой теории. Надо признать с некото­рым смущением, что оно было в каком-то смысле «изменяющей об­щество практикой» — во всяком случае, чем-то большим, чем лек­ции и философские семинары. Адорно трагическим и все же вполне понятным образом оказался в положении идеалиста — Сократа, а девушки — в положении неистового и непотребного Диогена. Про­ницательнейшей теории своевольно противостояли разумные — как хотелось бы надеяться — тела.

IV. Цинизм как дерзость, которая сменила сторону

Дерзость снизу действенна, если она выражает своим напором ре­альные энергии. Она должна сознательно находить телесные вопло­щения для своей силы и изобретательно создавать такую реальность, которая, конечно, встречает активное сопротивление, но не считать­ся с которой нельзя. Когда недовольный своим положением раб как бы в шутку берет своего господина под локоток, он дает ему почув­ствовать ту силу, которую может иметь его бунт. Дерзкий вырез платья, открывающий женскую плоть, представляет собой форму игры той властью, которую незаурядное и редкое имеет над обыкно­венным и массовым; при старом укладе сексуально-политической экономии сила слабого пола заключалась в той его слабости, из-за которой ему волей-неволей приходилось зависеть от потребностей пола «сильного». Дерзость религиозная, кощунство есть происходя­щее в конце концов освобождение от благочестивой серьезности, ко­торая не может противостоять неудержимой энергии смеха.

Есть маленькие формулы, которые дерзкий реализм позиции «низов» вводит в бой против «закона» — два раза по два слова, которые заставляют ложные притязания ловить ртом воздух: «Ну, и...» и «Почему нет?». Своим упорно повторяемым «Ну, и...» мно­гие молодые люди просветительски допекают своих трудновоспитуе-

мых родителей. Детские компа­нии, играющие во дворе, часто оказываются хорошей просвети­тельской школой, потому что они совершенно естественно между делом учат своих членов гово­рить «Ну, и...». Это не что иное, как упражнение, которое столь трудно дается человеку полнос­тью социализированному: уме­ние в нужный момент сказать «нет»*. Полностью развитая способность говорить «нет», од­нако, представляет собой един­ственно подходящий фон для

«да», и обе способности в единстве только и придают реальной свободе ее четкий профиль.

То, что обладает силой, способно завоевать для себя свободу. Однако сила есть и вверху, и внизу, разумеется, в разных пропорци­ях; раб никогда не есть абсолютно ничто, а господин никогда не есть все; сила подчиняющегося не менее реальна, чем сила властвующе­го. Сила низов приходит к обретению себя самой индивидуально, проявляясь в виде той дерзости, которая образует ядро силы киниз-ма. Посредством ее социально обделенный делает заявку на собствен­ный суверенитет. Вторая плоскость, в которой низы пробуют воз­можности своеволия,— это подрывная практика самоуправства в духе полусвобод, обеспечиваемых для себя «чересчур широким» тол­кованием законов. Пожалуй, довольно редко проявляется, насколь­ко необъятным может быть подрывной фактор в нашем обществе — теневой мир тайных дерзостей и реализмов всяческого рода, полный '; противодействий, пренебрежения должным, махинаций, способов обеспечить свою выгоду. Нормальность наполовину состоит из микроскопических отклонений от норм. Это поле своеволия, поле мелкого «умения жить» и теневой морали почти так же не исследо­вано, как не определена граница между взяткой и подарком. То и другое остается, по сути дела, практически недоступным для изуче­ния. Об этом знают все, однако говорить это не принято.