Петер Слотердайк - Критика цинического разума

Однако, как я полагаю, вполне можно обнаружить сходство этой ситуации с сегодняшним положением каждого, кто занимает свое место в структуре государства, на предприятиях и в социальных ин­ститутах, и при этом имеет весьма приблизительное представление о том, в каком направлении влачится колесница государства. Пропасть между лояльностью и своими знаниями становится все шире. Из-за этого трудно определиться с собственной позицией. По отношению к какой стороне мы сохраняем лояльность? Мы агенты государства или агенты социальных институтов? Или агенты Просвещения? Или агенты монополистического капитализма? Или агенты собственного жизненного интереса, который втайне вступает в постоянно меняю­щиеся неоднозначные связи с государством, социальными институ­тами, с Просвещением, антипросвещением, монополистическим ка­питалом, социализмом и т. п. и при этом все больше забывает, что нам «самим» нужно искать во всем этом богоспасаемом предприятии?

Не случайно именно Вальтер Беньямин, этот великий зна­ток многозначности, который навел тайные мосты между иудаи-стикой и социологией, марксизмом и мессианством, искусством и критицизмом, стал тем, кто ввел тему агентов в гуманитарные на­уки,— вспомним о его известной хитроумной интерпретации Бод­лера, когда он называет поэта тайным агентом своего класса. Одну из характерных примет современности составляет то, что интеллек­туал выступает в роли агента, работающего на великое множество сторон,— факт, который с давних пор кажется опасным настроенным на решительную борьбу любителям упрощать и мыслить в

соответствии со схемой «друг—враг». (Разве не был сталинизм, кроме прочего, попыткой посредством параноидного упрощения по­зиций вырвать каждого интеллектуала из сети тех неизбежно много­образных связей, дабы все снова оказалось настолько простым, что это смог бы понять и Сталин? Можно, конечно, назвать это и более деликатно — «редукцией комплексности».)

Итак, кто же — субъективно, объективно, «в себе» и «для себя» — чей агент? Кто функционер какой структуры? Кто какую тенденцию поддерживает? В сталинизме по сей день слово «объек­тивно» используется там, где налицо желание насильственно покон­чить со всеми двойственными связями и всякой амбивалентностью. Тот, кто не признает сложности действительности, любит подавать себя человеком объективным и уличает всех, вникнувших в суть про­блем, в бегстве от реальности и склонности к беспочвенным мечта­ниям. Даже у тех натур, которые кажутся самыми решительными и цельными, невозможно «объективно» определить, какой именно линии они держатся в конечном счете, тем более есЛи учесть, что история построения всех и всяческих планов разворачивается по пра­вилам, которые упорно ускользают от нашего понимания. Партии и группы, предстающие перед общественностью с решительными про­граммами, сами являются масками, прикрывающими тенденции, ко­торые выходят далеко за их рамки и о конечных результатах кото­рых заранее можно сказать очень мало. Марксисты в этом двой­ственном, сумеречном свете любят строить фантазии о великом тайном демиурге, о суперциничном трюкаче, который сидит в Со­юзе немецких промышленников, а то и выше, в кресле министра без портфеля, заставляя государство плясать под дудку крупной про­мышленности. Эта проективная стратегия упрощения является столь же по-детски наивной, сколь и по-детски хитрой. Она имеет изряд­ную предысторию, восходящую к самому Бальзаку с его загадочны­ми Тринадцатью, которые тайно держат в руках все нити, словно какая-то cosa nostra капитала.

Самой ужасающей из таких фантазий о мафии и демиургах была та, которую создали русские тайные агенты в самом конце прошлого века: фантазия о «сионских мудрецах», антисемитская поделка, при создании которой просветительская первоначально сатира (принад­лежащая перу Жоли) прошла через голову циничного шефа секрет­ной службы в Париже, фальсифицировавшего мнимые «Протоко­лы сионских мудрецов», затем попала в голову путаного русского религиозного философа *, чтобы оттуда вновь вернуться в Европу, где эти «Протоколы» стали главным документом, вокруг которого разво­рачивалась антисемитская паранойя, и далее, пройдя через голову Гит­лера, оказала свое воздействие на реальность, вплоть до Освенцима. Это была уловка немецкого фашизма упрощения, который спроециро­вал анонимные системные эффекты на демонические «умыслы», чтобы и сбитые с толку мелкие буржуа не теряли из виду «общей картины».

VI. Социальная история дерзости

История дерзости — это не историческая дисциплина, и я не знаю, улучшилось бы положение дел, если бы она стала таковой. Исто­рия — это всегда нечто вторичное, чему должен предшествовать импульс определенного мгновения. В том, что касается цинизма, им­пульс обычно так и бросается в глаза; в том, что относится к кинизму и к дерзости, искать его, пожалуй, напрасно.

С точки зрения социальной истории, роль города в возникнове­нии сатирического сознания, начиная с античности, неоспорима. Однако в Германии после упадка городов, произошедшего в ходе Тридцатилетней войны, долгое время не было ни одного города, ко­торый имел бы характер метрополии. Еще в 1831 году Генриху Гейне пришлось, чтобы подышать городским воздухом, который делает свободным, эмигрировать в Париж — столицу XIX века. «Я от­правился, потому что был вынужден».

Когда верхнеитальянские городские культуры, которые описы­вал Якоб Буркхардт, просто распирало от любви к юмору, а от рим­ских и флорентийских шуток у граждан так и звенело в ушах, в Гер­мании не было ни одного Аретино, кроме Уленшпигеля, плебейского протокиника Нового времени, но у нее все же был Нюрнбергский Башмачник, который писал шванки — тот самый старый Ганс Сакс, который живет в воспоминаниях как прародитель мещанского юмо­ра — отчасти необоснованно. Этот Сакс, вероятно, движимый ка­ким-то хорошим инстинктом, написал и диалог о Диогене — и, та­ким образом, уже на заре буржуазной культуры была налицо ее при­вязка к киническому импульсу. Однако Нюрнберг пришел в упадок и сделал карьеру снова только с постройкой железной дороги, а так­же став ареной имперских съездов партии. В том же городе, где расцвели первые представления о принципах буржуазной культуры, кинический реализм и городской юмор, достиг своего завершения мелкобуржуазный господский цинизм — в виде лишенного всякого юмора массового марша колонн, закончивших позже в военных мо­гилах. Единственным немецким городом, который выступил не ниже своих возможностей в том, что касается дерзости, был и остается, собственно, только Берлин. Тем, кто маршировал в колоннах по Нюрнбергу, от этого города всегда было немного не по себе. Готфрид Бенн верно схватывает провинциализм маршировавших, карикатур­но изображая их представления: «Думать — цинично, это больше происходит в Берлине, на его месте лучше бы спеть песню о Везере».