Петер Слотердайк - Критика цинического разума

4. Губы, широко растянутые и смеющиеся

Там, где циник улыбается меланхолически-презрительно, взирая с высоты власти, на которой он совершенно лишен иллюзий, ки­ник отличается столь громким и непринужденным смехом, что люди тонких понятий только качают головами. Его смех идет из самого нутра, это животный смех, лишенный всяких тормозов. Именно так, в сущности, и должен смеяться тот, кто полагает себя реалистом, ведь этот тотальный, доводящий до судорог смех разом уничтожает все иллюзии и позерство. Именно таким нам нужно представлять себе смех великого сатирика Диогена, и это роднит его с теми азиатскими странствующими монахами, кото­рые занимались в деревнях своим благочестивым фиглярством и, заходясь от хохота, вновь поднимались из праха, в который по­вергали себя, если деревенские жители обнаруживали, что со свя­тостью этих святых дело обстояло не совсем так, как они то изоб­ражали. И в выражении лица некоторых статуэток смеющегося Будды есть нечто от этого животного смеха, одновременно эк­статического и реалистического, идущего из самого нутра, кото­рый настолько буен и неудержим в своих корчах и судорогах, что в нем уже не остается никакого Я, которое смеется, а есть только торжествующая энергия веселья. У того, кто чересчур цивилизо­ван и воспринимает все с опаской, легко возникает впечатление, что в таком смехе может быть что-то демоническое, сатанинское, несерьезное и разрушительное. Тут стоит прислушаться повни­мательнее. Сатанинский смех несет в себе энергию разрушения, в нем звучит звон осколков и грохот падающих стен, это злой хохот над развалинами. В позитивном экстатическом смехе, на­против, проявляется энергия безудержного одобрения, энергия «Да», в нем, при всей его неудержимости и необузданности, есть нечто созерцательное, нечто от принесения даров, нечто такое, чему человек отдается всецело. И не случайно, что чаще так сме­ются женщины, чем мужчины, чаще — пьяные, чем трезвые. Сатанинская энергия заставляет умирать от смеха не того, кто смеется, а того, над кем смеются. В смехе Диогена и Будды уми­рает от смеха над собой собственное Я, убивая свои иллюзии,

заставлявшие воспринимать все чересчур серьезно. Естественно, при этом рот раскрывается во всю ширь, раскрывается не для того, чтобы изречь великие сло­ва, а для того, чтобы проявить великую силу жизни. В этом больше удивления, чем тщеслав­ной позы. Та разновидность ра­зевания ртов, которая интересу­ет философов,— это не активное, а пассивное его разевание, то са­мое «О-го-го!», возникающее при виде фейерверка, или вели­чественной горной цепи, или при вспышке великой мысли, когда нас просто пронизывает «Ага!». При всяком великом открытии хочется издать возглас, но что есть великое открытие, как не об-

ccid великие открытие, как не ии-легчение и расслабление, вызванное освобождением от ложных сложностей?

5. Губы в веселой спокойной улыбке

У человека с довольным выражением лица губы, чуть заметно под­рагивая, примыкают друг к другу. Пусть все будет, как будет. Го­ворить не о чем. Диоген молча сидит на солнышке и глядит на ка­менные ступени рынка. В его голове нет и тени мысли. Его взгляд устремлен на космическое мерцание греческого света*. Он смот­рит, как люди спешат по своим делам. Если бы кому-то из них пришло в голову сесть напротив и посмотреть в глаза Диогену, чтобы заглянуть в его чуткое сердце, то легко могло статься, что он бы вдруг безудержно разрыдался или расхохотался без всякой на то причины.

6. Взгляд, живой или застывший

Глаза — это органический образ философии: загадка их в том, что они не только способны видеть, но и способны видеть себя — ви­деть, как они видят. Это дает им приоритетное положение среди познающих органов тела. Добрая часть философского мышле­ния — это, собственно, рефлексия глаз, видение себя видящим. Для этого требуются отражающие посредники — зеркало, поверх­ность воды, поверхность металла и... другие глаза, благодаря чему становится видимым процесс видения.

Кинический взгляд понимает себя как видение насквозь смеш­ной и пустой видимости. Он хотел бы поставить общество перед ес­тественным зеркалом, в котором люди узнавали бы себя без покро­вов и масок. Диоген видит насквозь чванливый идеализм и культур­ное высокомерие афинян. То, что его интересует,— это не маскарад и не идеалистические позы, не оправдание и не приукрашивание. Он, не опуская глаз, рассматривает голые естественные факты. Обладай он теоретическим честолюбием и заносчивостью, то мог бы, в изве­стном смысле, считаться первым критическим позитивистом. Кини­ческий взгляд направляется всегда на голое, неприкрытое. Он же­лает признавать те «грубые», животные и простые факты, от кото­рых столь склонны отворачиваться любители возвышенного. Да, первоначальный киник может радоваться голому и элементарному, потому что в нем он познает истину как непотаенность, несокрытость. Он не признает обычных разделений — на высшее и низшее, на грязное и чистое. Этот взгляд открыт, реалистичен и щедр. Он не стесняется смотреть на голое — неважно, прекрасно оно или безоб­разно, было бы только естественным. Взгляд носителя господского цинизма, напротив, несчастен и рефлексивно надломлен. Этим взгля­дом власть смотрит на свои собственные стратегии, постигая, что за всем, что изображается и представляется как закон, скрыта изряд­ная доля насилия и высокомерной дерзости. В меланхолической реф­лексии господского цинизма поэтому часто проявляется склонность к косоглазию. Тот, кто косоглаз от рождения и торит себе путь в на­уке, философии или политической практике, тот, кажется, уже сома­тически предрасположен к двойственному взгляду на вещи, к виде­нию раздельно сущности и видимости, прикрытого и обнаженного. В этом ему способствует диалектика устройства его органа зрения, тогда как остальные мыслители, находясь в плену мифа о нормальности, охотно игнорируют тот факт, что и у них существуют два разных взгляда на одни и те же вещи, а также тот факт, что ни у одного человека не бывает двух совершенно одинаковых глаз. В гла­зах локализована часть нашей структуры мышления — в особенно­сти диалектика правого и левого, мужского и женского, прямого и кривого.

Примечательно, что у интеллектуалов зрение часто оказывает­ся притупленным — не в последнюю очередь потому, что они в пе­риод учебы постоянно насилуют свои глаза: им приходится читать такие вещи, которые не позволяют взору проникнуть в свои глуби­ны. Их глазам приходится служить только лишь инструментами для чтения, и нет ничего удивительного в том, что взгляд на мир у таких людей, привыкших видеть только черные строчки на белом, расхо­дится с действительностью. Знание, свойственное господскому ци­низму, накапливается в интеллектуальных головах и выдает себя не­подвижным, застывшим взглядом, а также печалью во взоре и его ледяной холодностью. Этот взор фиксируется на вещах, в которые