Петер Слотердайк - Критика цинического разума

Ранние монархии не упрекнешь в том, что они скромничали, преподнося себя публике. Повсюду, где утверждалось дворянство, монархия и государственность, в семьях властителей начинался ин­тенсивный тренинг высокомерия. Только таким образом сознание обладания властью могло быть закреплено в душе власть имущих.

При этом величие стало психополитическим стилем. Произошел скачок от власти к великолепию, от голого превосходства в силе — к пышной славе суверена. Первые короли, фараоны, деспоты, цеза­ри и принцепсы укрепляли свое самосознание харизматической сим­воликой. В монархиях была в ходу весьма разумная в функциональ­ном отношении мания величия, то есть величие как структурный фактор власти. Посредством этой славы князья намечали контуры их символической власти, и только посредством этой славы — по­средника посредников — мы знаем о существовании некоторых империй и об именах их властителей. Потому можно сказать, что излучение, исходившее от высокомерия древних королей, не прекра­тилось полностью и по сей день. Александр Великий пронес свое имя не только до Индии, но и сквозь толщу времени — через посред­ство преданий. А вокруг некоторых держав и властителей образо-

вался нимб, который излучает энергию на протяжении тысяче­летий.

Но с появлением таких высо­ких политически-символических позиций в то же время была подго­товлена и та сцена, на которой мог разыгрываться цинизм власти. Ра­зумеется, и здесь он тоже начина­ется снизу, благодаря вызову, бро­шенному блеску власти дерзким Рабом. Субъектами первого поли­тического кинизма поэтому были обращенные в рабство народы или народы, которым это угрожало, на­роды, хотя и угнетенные, но обла­давшие еще не совсем разрушенным самосознанием. Для них было есте­ственно взирать на заносчивые позы власти без особого благогове­ния, вспоминая при этом о тех опу­стошениях и массовых убийствах, которые произвел победитель, прежде чем смог принять гордую и самодовольную позу. Во взгляде раба уже заложено сведение коро­левского права к голому насилию и к «величеству» жестокости.

Изобретателем первоначально­го политического кинизма является еврейский народ. Он и по сей день дает наиболее яркий в «нашей» ци­вилизации образец сопротивления властям, прибегающим к насилию.

DJVCLV,! JllVl, llpriu^.1 arwiJL^rnvi »л. nu.v-ii^v*"'-' •

Он отличается — или отличался — «дерзостью», склонностью к принятию самостоятельных решений, готовностью к борьбе и в то же время способностью переносить страдания, он Уленшпигель и Швейк среди других народов. По сей день в еврейской шутке жи­вет что-то от изначально-кинического, сложно и туго закрученного угнетенно-суверенного сознания — внезапная рефлексивная вспыш­ка, озаряющая тьму меланхолического знания, вспышка, которая хитро, рождая чувство собственного превосходства, настраивает про­тив властей и всяких проявлений высокомерия. Когда карлик-Израиль снова победил современного Голиафа, в глазах победителя опять вспыхнул огонек трехтысячелетней иронии: «Как это бестакт­но, Давид!»* Потомки Адама первым из народов вкусили плод с дре-

ва политического познания — и это кажется их проклятием. Ведь имея секрет самосохранения в голове, рискуешь, подобно Вечному Жиду Агасферу, быть обреченным на такую участь, когда не смо­жешь ни жить, ни умереть. На протяжении большей части своей истории евреи были вынуждены вести такую жизнь, которая пред­ставляла собой выживание в обороне.

Политический кинизм евреев опирался на одновременно ирони­ческое и меланхолическое знание о том, что все проходит — и дес­потии, и угнетатели — и что единственно непреходящим остается пакт избранного народа со своим богом. Поэтому евреи в известном смысле могут считаться изобретателями «политической идентичности»; ее суть — в вере, которая, будучи внутренне непреодолимой и не даю­щей сбить себя с толку, умела защитить себя и сохранить в неизмен­ности на протяжении тысячелетий с кинической отстраненностью и страстью. Еврейский народ первым открыл силу слабости, терпения и тяжкого вздоха; ведь от этой силы зависела его способность вы­жить в тысячелетних военных конфликтах, в которых он неизменно был слабейшей стороной. Великий перелом в еврейской истории, изгнание после 134 года нашей эры, с которого начинается эпоха диаспоры, приводит к смене того образа, на который ориентируется в своей жизни этот маленький мужественный народ. Первая поло­вина еврейской истории проходит под знаком Давида, который сра­зился с Голиафом и вошел в историю как первый представитель «ре­алистической» королевской власти без преувеличенных притязаний на пышность и славу. На этот образ короля — Уленшпигеля и героя одновременно — народ мог равняться в те моменты, когда возника­ла угроза его политическому Я. От него берет свое начало альтерна­тивный образ героя — героизм с человеческим лицом, героизм бо­лее слабого, который утверждает себя в противостоянии превосхо­дящей силе. От еврейства мир получает в наследство идею Сопротивления. Она жила в еврейском народе в виде традиции мессианства, заставлявшей с надеждой взирать в будущее, ожидая появления обещанного царя-спасителя из дома Давида, который вывел бы несчастный народ из всех неурядиц и злоключений и при­вел бы его к нему самому, на его родину, к его достоинству и его сво­боде. В изображении Иосифа Флавия («Иудейская война») Иисус был никем иным, как одним из многочисленных представлявших себя мессией фрондеров и религиозных повстанцев, начавших движение сопротивления римскому владычеству*. Начиная с завоевания Па­лестины римлянами и вплоть до окончательного поражения восста­ния 134 года, которым руководил Бар-Кохба, мессианство было на­стоящей эпидемией на еврейской почве. Харизматический повста­нец Симон Бар Косеба (Бар-Кохба — «сын звезды») так же, как и Иисус, претендовал на происхождение от Давида.

С появлением Иисуса и созданием религии Христа традиция Давида получила продолжение в новом измерении. В то время как

еврейский народ был побежден, рассеян и вступил в горькую вто­рую стадию своей истории, на которой его символом мог быть ско­рее Агасфер, чем Давид, христианство перевело еврейское сопротив­ление против Римской империи в другую плоскость. Вначале хрис­тианство было великой школой сопротивления, мужества и воплощенной веры; если бы оно в те времена было тем же, что оно представляет собой сегодня в Европе, оно не продержалось бы и пятидесяти лет. Во времена римских императоров христиане были ядром внутреннего сопротивления, его основным отрядом. Быть хри­стианином некогда означало не симпатизировать ни одной власти, и уж тем более спесивой, творящей насилие и аморальной власти обо­жествлявшихся римских императоров, религиозно-политические маневры которой были шиты белыми нитками. Раннему христиан­ству, должно быть, помогало то, что оно унаследовало от евреев тот сформированный историческими познаниями кинизм, который мог сказать всем носителям власти, пышной славы и имперского само­мнения: «Мы уже видели крах дюжин вам подобных, и кости пре­жних деспотов гложут гиены и всемогущее время, которое повину­ется только нашему Богу; то же предстоит и вам». Таким образом, еврейский взгляд на историю имел взрывную политическую силу: он обнаруживал бренность других царств. Первичное «теоретическое» кинически-циническое сознание (и циническое тоже, потому что оно было связано с более властным принципом, то есть в данном случае с принципом исторической истины и «Богом») представляло собой сознание историческое — сознание того, что столь многие мощные и грандиозные империи распались, оставив после себя лишь прах и пепел. Еврейскому сознанию удалось развить его историческое зна­ние в рассказах о закате и гибели других и о собственном чудесном выживании. От евреев первые христиане наследуют знание о том, что творится в сердцах угнетателей, знание о наглой заносчивости голого насилия. В девятом псалме еврейское сознание переносит себя во внутренний мир злой власти и подслушивает ее спесивый разго­вор с самой собою: