Петер Слотердайк - Критика цинического разума

По гордости своей нечестивый преследует бедного: да уловятся они ухищрениями, которые сами вымышляют.

Ибо нечестивый хвалится похотию души своей...

Говорит в сердце своем: «не поколеблюсь; в род и род не приключится мне зла».

Еврейский киник прослеживает фантазии военных деспотов о собственной неуязвимости, доходя до самой их сути. И дойдя до нее, он говорит свое «Нет». Он не будет среди тех, кто поклоняется Гос­подам, творящим насилие; и с тех пор деспотам приходится жить, мучаясь этим; отныне всегда будет существовать группа, не участву­ющая в обожествлении власть имущих. Так функционирует психо­политическая динамика «еврейского вопроса». Ведь еврейско-кини-ческое сознание чувствует на собственной испытавшей побои и обож-

женной огнем шкуре насильственную сущность пышной славы и великолепия власти. Спина, которая отсчитывала удары, наносимые по ней, правда, согнется в поклоне, потому что так будет умнее, но в этом ее поклоне будет такая ирония, которая приведет в бешенство жаждущих величия.

В противоречии между властями и угнетенными, следователь­но, обнаруживают себя две позиции: здесь — «великолепная» власть с ее пышным фасадом, там — непосредственный опыт Раба, гово­рящий о насильственной сущности власти и о том, что пышен и ве­ликолепен только ее фасад. Нечто среднее между этими двумя по­зициями учреждается благодаря политико-правовым действиям вла­сти, из которых она выводит свою легитимацию. В этом среднем — в праве и государстве — могут встретиться сознание Господина и сознание Раба. В той мере, в какой власть посредством благого ее использования легитимирует себя, она преодолевает свой изначаль­но насильственный характер и может вернуться к относительной невинности, а именно: заниматься в мире требований необходимого искусством возможного. Там, где власть реально легитимирует себя, она сама привлекает к себе повышенный и всеобщий интерес, посвя­щая себя служению жизни и ее реалиям. Поэтому мир, справедли­вость и защита слабых — это священные слова политики. Там, где власть по праву может сказать, что она установила мир, провела в жизнь требования справедливости и сделала своей первоочередной задачей защиту хрупкой и уязвимой жизни, она начинает преодоле­вать свое насильственное ядро и заслуживать более высокую леги­тимацию. Однако здесь нужно еще более внимательно, чем обычно, сопоставлять слова и реальность. Как правило, язык власти подме­няет смысл слов; он именует миром оттягивание войны, наведением порядка — подавление волнений *; власть прославляет свою соци­альную политику, раздавая жалкие подачки, и говорит о справедли­вости, безжалостно применяя законы. Сомнительная справедливость власти отражается в великом сарказме Анатоля Франса: и нищим, и миллионерам в возвышенном равенстве всех перед законом предо­ставляется право спать под мостами.

Политический первородный грех — кровавое, насильственное, основанное на шантаже начало всех властей — может быть преодолен только благодаря легитимации в том смысле этого слова, о котором мы говорим, и искуплен широким общественным признанием. Если этого нет, то насильственное ядро власти вновь предстает в неприк­рытом виде. В узаконенной форме это хронически происходит при исполнении наказаний, предусматриваемых законом в тех случаях, когда отмечается посягательство на права властей. Поэтому наказа­ния — ахиллесова пята узаконенного насилия ". Тот, кто наблюдает за властью в момент, когда она исполняет уголовные наказания, уз­нает при этом кое-что о ее сущности и о своей собственной тоже, о насилии как ядре власти и о своей позиции по отношению к этому.

Точно так же, как трусу приходится прятаться в толпе склон­ных выжидать, осуществляющее подрывную деятельность сознание Раба сохраняет свою жизнь благодаря тому, что оно настолько изощ­ренно осваивает язык Раба (признание власти и иллюзии ее закон­ности, превознесение славы правителей), что иронические интона­ции в сказанном на этом языке замечают не сразу. Римлянин Пет-роний, если верить тому его портрету, который рисует предание, был гением такой подхалимствующей иронии. В ближнем бою с высоко­мерием Нерона он сделал главным своим оружием искусство льстить, совершенно уничтожая при этом. Он умел подавать Величию свое отравленное почитание в виде столь сладких комплиментов, что власть не могла устоять и проглатывала их. Бесспорно, ироничному и пол­ному чувства собственного достоинства патрицию во времена импе­раторов в конце концов не оставалось иного выхода, кроме созна­тельно избранной смерти. Этот обычай savoir mourir, который со­знательно включает в свои расчеты собственную смерть как возможную последнюю плату за свободу, сближает лишенный влас­ти, но гордый римский патрициат с христианством, превратившим­ся с течением веков в величайшую провокацию для римских импера­торов. Вместе с ним произошло постижение экзистенциальной су­веренности, которое еще больше, чем этика стоиков, лишило значения вопрос о том, какую ступеньку человек занимает на социальной лес­тнице — верхнюю, среднюю или нижнюю. Приняв его, рабы могли проявлять большее мужество перед лицом смерти, чем господа. Во­площение силы раннехристианской религии было столь велико, что она в конце концов перетянула на свою сторону величайшие власт­ные структуры Старого Света. Ее корни питало сознание свободы, которое возникало с прекращением наивного почитания власти. Ни­когда больше не испытывать почтения перед властью чисто светс­кой, не скрывающей своего насильственного характера,— этот прин­цип стал киническим ядром христианской установки по отношению к власти. Фридрих Шлегель одним из первых среди современных мыслителей вновь увидел кинически-циническое качество радикально воплощенного в жизнь христианства. В принадлежащих его перу «Фрагментах из „Атенея"»* (1798) читаем: «Если сущность циниз­ма состоит в том... чтобы безусловно презирать... всякий полити­ческий блеск... то христианство, пожалуй, есть не что иное, как уни­версальный цинизм» f.

Истинность этого тезиса подтверждается тем, как блестящий Рим воспринял и отрефлексировал кинически-христианский вызов. Вначале римскому государству не оставалось иного выхода, кроме жестокого подавления того исполненного собственного достоинства света, который ставил его в тупик и приводил в раздражение — как то доказывают периодически поднимающиеся на протяжении столе­тий волны преследования христиан. Когда они не привели к успеху, а сила жизненного воплощения новой веры, скорее, еще более воз-

росла от попыток подавлять ее, после трехвековых трении дело дошло до поворота, имевшего всемирно-историческое значение: имперская власть встала на колени перед христианским кинизмом, чтобы унять и приручить его. В этом — смысл поворота, осуществленного импе­ратором Константином. С ним начинается христианизация власти, представлявшая со структурной точки зрения преломление киничес-кого импульса с превращением его в цинизм. Начиная со времен императора Константина история государств Европы есть, по суще­ству, история христианизированного государственного цинизма, ко­торый после этого эпохального перехода в противоположный лагерь не прекратил в качестве шизоидной идеологии Господина одолевать и мучить политическую мысль. Впрочем, это (пока!) не та тема, ко­торая нуждалась бы в психологии бессознательного. Трещины от расколов, о которых мы говорим здесь, проходят по поверхностям сознаний. Представление о том, что власть не может позволить себе быть набожной и благочестивой, появляется у власть имущих не после каких-то кошмарных снов, а в результате ежедневных трезвых рас­четов. Нет никакого бессознательного конфликта между идеалами веры, с одной стороны, и моралью власти — с другой; есть, причем с самого начала, ограниченная вера. Тем самым кинический импульс сил, противоборствующих власти, противостоит цинизму господству­ющей власти. Последний уже с самого начала своего представляет собой двойственное мышление.