Карл Маркс - Собрание сочинений, том 6

«Тронная речь короля — это подлинно конституционная тронная речь», — так начинает эта мудрая газета свою передовую статью, в которой она, в сущности, лишь перефразирует тронную речь.

««Конституционная тронная речь»! Впрочем, тем, кто ждал «задушевной речи короля», скучного нравоучительного сердечного излияния, как некогда в Соединенном ландтаге, или тем, кто ожидал бранденбург-врангелевского бахвальства со звоном шпор и самодовольным покручиванием усов, этот документ должен показаться чрезвычайно «конституционным».

Одно несомненно: Мантёйфель гораздо лучше, чем Кампгаузен, справился со своей задачей, совершенно отказавшись от «талантливой декламации» 1847 года. Буржуазный министр представил буржуазно-плоский, тяжеловесный, скучный и по форме и по содержанию документ. Дворянский министр с величайшим добродушием подчиняется скучной конституционной форме, чтобы, пользуясь этой формой, выражаясь легко и плавно, издеваться над палатами и над всем конституционализмом.

Что касается самого существа тронной речи, то, как мы уже вчера упомянули, место о сохранении осадного положения было затушевано, и поэтому от существа речи почти ничего не осталось. Это было единственное место речи, в котором министерство открыто и честно выступило перед палатами.

Принимать всерьез остальную часть тронной речи способна разве только «Kolnische Zeitung» или берлинская «National-Zeitung». Кто отваживается лишь на то, чтобы с благоговением и торжественным видом наблюдать такое конституционное лицедейство, какое было разыграно третьего дня в Берлине, тот по простоте душевной, разумеется, никогда не поймет, как можно превращать это священнодействие в предмет легкомысленных шуток. Но тот, кого вся эта конституционная комедия так же мало интересует, как г-на Мантёйфеля, тот не будет столь неразборчивым, чтобы принимать au serieux {всерьез. Ред.} документ, который министр от имени богом благословенного монарха преподнес третьего дня благоговейно внимавшей публике Белого зала [239].

Думаем, что доставим удовольствие г-ну Мантёйфелю, разъяснив истинный смысл его тронной речи немецкой публике, к сожалению не привыкшей к тонкой игре ума.

Вы ожидаете, что Мантёйфель будет хвастать благополучным исходом осуществленной им контрреволюции, будет угрожать палатам заряженными ружьями, остро отточенными саблями и т. п., наподобие неуклюжего вахмистра а lа {вроде. Peд.} Врангель. Напротив! Мантёйфель упоминает обо всем этом вскользь, в нескольких фразах, как о чем-то само собой разумеющемся.

«События, которые еще свежи в вашей памяти, господа депутаты первой и второй палат, вынудили меня в декабре прошлого года распустить собрание, созванное для соглашения о конституции. В то же время я — будучи убежден в безусловной необходимости окончательного восстановления прочного публично-правового порядка — даровал стране конституцию, содержание которой точно соответствует данным мною в марте прошлого года обещаниям».

Г-н Мантёйфель говорит так, как если бы речь шла о самом незначительном пустяке — о замене старого сюртука новым, о назначении сверхштатного чиновника или об аресте какого-нибудь «смутьяна». Насильственное перемещение, отсрочка, роспуск суверенного собрания, осадное положение, сабельный режим — словом, весь государственный переворот сводится к «событиям, которые еще свежи в вашей памяти». Совсем как если бы благородный бан Елачич стал рассказывать с самой грациозной непринужденностью о том, как его воины в красных епанчах живьем сжигали жителей той или иной деревни.

И тут же «точное выполнение данных мною в марте прошлого года обещаний» — в виде октроированной так называемой конституции! И вы считаете хитрого Мантёйфеля столь ограниченным, чтобы он действительно сказал это всерьез? Allons done! {Полноте! Ред.}

Такое начало ошеломляет. Но надо суметь воспользоваться этим первым удивлением, чтобы потом преподнести еще более удивительные вещи. О, г-н Мантёйфель это умеет!

«С тех пор напряженное состояние, которое еще несколько месяцев тому назад переживала большая часть страны, уступило место более спокойному настроению. Столь сильно подорванное доверие снова постепенно восстанавливается. Торговля и промышленность начинают оправляться от угрожавшего им застоя».

Какими глазами посмотрели друг на друга почтенные депутаты, когда услышали это! Торговля и промышленность оправляются! А почему бы и нет? Почему бы тому же самому Мантёйфелю, который может октроировать конституцию, не октроировать и подъем «торговли и промышленности»? Апломб, с которым Мантёйфель изрекает это невероятное утверждение, поистине поразителен. Mais nous marehons de surprise en surprise {Но нам преподносят один сюрприз за другим. Ред.} :

«Вы знаете, господа, что я предоставил вам право пересмотра конституции. Ваше дело теперь договориться об этом между собой и с моим правительством».

Конечно, господа, «договаривайтесь»! Но в том-то и заключается ирония, что две такие палаты, какие Мантёйфель октроировал «Моему народу», никогда не могут «между собой договориться»! Для чего же тогда была бы придумана первая палата? А если бы, господа, вы даже договорились между собой, чего никак нельзя ожидать, то вам еще предстоит столковаться с «Моим правительством». А что с ним вы ни до чего не договоритесь — порукой этому Мантёйфель!

Итак, господа депутаты первой и второй палат, вы достаточно уже заняты пересмотром конституции. После того как «Я» на опыте убедился, что соглашение между двумя контрагентами невозможно, «Я» счел уместным попытаться достигнуть соглашения между тремя не допускающими соглашения факторами. Ручаюсь, что вы будете вести таким образом согласительные дебаты до второго пришествия и не подвинетесь вперед ни на йоту; в противном случае Мантёйфель обещает стать сотрудником «National-Zeitung».

Итак, «договаривайтесь», господа!

Но если, вопреки всем человеческим расчетам, вы все же разрешите то, что приличия ради нельзя иначе назвать, как вашей задачей, то тем самым вы еще не подвинетесь ни на шаг вперед. На сей случай «Мое правительство» издало около дюжины законов «для введения в действие конституции», которые лишают эту конституцию последней тени либерализма. Среди них находятся, между прочим, два цеховых устава [240], которые достойны 1500 года и которые могут задать такому удачно скомбинированному представительному учреждению, как ваше, головоломную работу на десять лет. «Все эти законы будут незамедлительно представлены на ваше утверждение». Итак, «утверждайте» их, господа!

Но затем «Мое правительство» незамедлительно представит вам проекты касательно осадного положения — сентябрьские законы, gagging laws [241], законы о запрещении клубов и т. д. И пока вы не «утвердите» их — до чего, надо надеяться, дело никогда не дойдет, — осадное положение будет, конечно, продолжаться.