Вадим Белоцерковский - Свобода, власть и собственность

Для меня примером тут служит история моего отца. Он рос в семье, где было одиннадцать детей. Когда нечего было есть, мать усаживала их за стол и заставляла стучать ложками в пустых тарелках, чтобы соседи слышали, что у них обед, «как у людей». А в хедере свирепствовал садист-меламед (учитель), и от духоты дети то и дело падали в обморок над талмудом. И так жил и отец моего отца, и дед, и прадед…

Но стоило только повеять свежему воздуху свободы, и старший брат отца бежит из дома, становится моряком, эсером, участвует в восстании лейтенанта Шмидта, погибает на каторге. В 16 лет вслед за ним убегает из дома и мой отец. И тоже — в море, «заманчивое, как дали просыпающейся жизни». Плавает юнгой на парусных шхунах, потом — на английских лайнерах и, как я уже рассказывал, из США в 1917 году возвращается в Россию, чтобы участвовать в революции. И, конечно, он становится большевиком.

Где ему в его жизни можно было понять, что свободу нельзя обрести в диктатуре, понять ценность «абстрактных» демократических прав? Это поняли теперь мы, дети наших отцов. Одни — ясно, другие — еще смутно, но поняли глубоко, в меру того страшного гнета, который принесла нам диктатура госкапитализма.

На примере же наших отцов хорошо видно неизбывное стремление людей к свободе, к тому, чтобы перестать быть «никем».

«Всеобщее беспокойство и смута должны иметь реальные причины. Они не сводятся только к политической жизни или простым экономическим промахам. Причины вероятно коренятся глубоко — в истоках духовной жизни нашего времени… Почему случилась революция в России? Единственный ответ: революция была результатом систематического лишения громадного большинства русских прав и привилегий, которых жаждут все нормальные люди ».

Но никогда еще «громадное большинство русских» не было до такой степени лишено «прав и привилегий», как в советское время. И если бы даже можно было предположить, что так называемые простые люди, люди народа, могли бы смириться с несвободой, то уже никто не в состоянии привыкнуть к многочисленным и неизменным ее спутникам: к издательствам чиновников, к бюрократической анархии с ее противоречивыми и абсурдными порядками и т. д. и т. п.

А я вспоминаю, как мой ученик в школе рабочей молодежи, взрослый человек, отец двух детей, как-то пожаловался мне: «Сегодня я поругался со своим начальником. Я стал протестовать против одного его идиотского распоряжения, стал, как говорится, „качать права“. На что начальник мне ответил: „Запомни хорошенько, Скворцов (а он был очень низкорослым и переживал это), что прав у тебя меньше твоего роста!“»

— Скажите, — спросил меня Скворцов, — как после этого жить?

Или в Самарканде, где я был в командировке, я спросил однажды 16-летнего русского паренька, рабочего: «Ну, как вы тут живете?» И получил ответ: «Это, может быть, вы живете в Москве, а мы здесь только существуем». (Моему отцу было тоже 16 лет, когда он бежал из дома!).

И сколько еще у меня было таких встреч!

На самом же деле ни от чего, пожалуй, так не устали советские люди, как от своего сизифова труда — от бесконечных, невообразимых для западного человека безобразий в организации и снабжении, от всеубивающего формализма и очковтирательства, от абсурдной работы «на план». И более всего — от этой самой бюрократической анархии, когда каждый твой шаг регламентирован указаниями сверху, но эти указания противоречат друг другу, и чтобы выполнить одно из них нужно нарушить другое, рискуя все время суровым наказанием.

Я редко встречал людей, будь то простые рабочие, инженеры или руководители, которые бы волком не выли от своей сизифовой доли. Скорее уж к бытовым и материальным трудностям они больше привыкли (вопреки утверждениям народофобов!).

И мало кто не видит связи между такими «производственными отношениями» и нищенской жизнью, между демагогией, ложью и фиктивной «социалистической демократией».

Наконец, не может народ принять режим и по такой простой причине, что почти нет человека в Советском Союзе, у которого не было бы за плечами тяжелейших моральных или физических травм, в которых прямо или косвенно не был бы повинен режим. Я не встречал почти ни одной семьи, особенно опять же среди «простых» людей, в которой не было хотя бы одного такого морального или физического инвалида — жертвы столкновения с бездушной жестокостью режима, с пренебрежением к здоровью и достоинству человека.

Чтобы не быть голословным, приведу один комплексный пример с сохранением «единства места». Опишу вкратце работу и жизнь на строительстве Череповецкого гидроузла Волго-Балтийского канала, о котором я уже упоминал в I главе. Важно иметь в виду, что стройка эта к моменту моего приезда велась уже около 11 лет и, следовательно, было достаточно времени, чтобы навести там порядок.

Так вот, в первый же день моего приезда на стройку я узнал, что накануне там произошло «ЧП» (чрезвычайное происшествие): 60-тонное перекрытие над шлюзом ГЭС, так называемая забральная балка вдруг рухнула вниз с 13-метровой высоты. Рухнула буквально через несколько минут после того, как из-под нее ушли рабочие. Вскоре я узнал о причинах аварии, случайно не ставшей кровавой катастрофой.

Строительство Череповецкого гидроузла и ГЭС (гидроэлектростанции) из-за неизменных в прошлом простоев переживало теперь неизменный штурм. Близилось перекрытие реки Шексны и близилась зима, когда перекрытие стало бы уже невозможным, а здание ГЭС еще не было готово. Ко всему еще близился и очередной съезд партии, и руководство спешило, как это положено, сделать съезду подарок: отрапортовать о «досрочном» завершении строительства.

Забральные балки полагалось бетонировать в три приема: когда схватится первый слой, класть следующий. Но было принято «волевое» решение — бетонировать балки в один прием. Три балки подчинились этому решению, а четвертая не послушалась!

Но как я узнал вскоре, эта балка не была единственной жертвой штурма. Геологи установили, что под зданием ГЭС находится слой загипсованного грунта, а гипс хорошо растворяется в пресной воде. Чтобы речная вода будущего водохранилища не просачивалась под здание ГЭС и не размывала под ним грунта, проектом было предусмотрено создание специальной водонепроницаемой плиты в подводящем канале — понура. И оказалось, что даже это чрезвычайно ответственное и трудоемкое сооружение делалось в ужасающей спешке. Вновь по волевому решению на сырой, не набравший прочности бетон наклеивали битумную изоляцию, наваливали суглинки. «Ничего не случится, выдержит!» — подгонял инженеров начальник строительства Хмельницкий.