Данэм Берроуз - Человек против мифов

Мы признаем верным, что факты нельзя доказывать на основании этических доводов. Вытекает ли отсюда, что после научного доказательства фактов не может начаться их этическое рассмотрение? Явно не вытекает. Запрет на применение этики при демонстрации фактов не есть запрет на применение этики при оценке этих фактов. Пускай нельзя приписывать моральные основания окружающим нас вещам, однако мы, несомненно, имеем право вводить в действие такие основания при принятии решений. Наука проясняет контекст, в котором происходит деятельность, и намечает употребляемые действием средства; но какая из разнообразных программ верна и должна быть принята, решает этика. Ученый, совершенно избегающий этики, возможно, останется в известном смысле ученым, но будет лишь наполовину человеком. Наверное, у него будут знания, но он не будет действовать. Он признает себя сведущим, но бесполезным.

И, наконец, я считаю нужным отметить, что нейтралитет в важных вопросах – иллюзия. Как только люди ввязались в борьбу, т.е. как только в вопросе действительно стало две стороны, – всякое действие и всякое бездействие начинает помогать одной или другой стороне. Недоверчивый джентльмен, не пришедший в эти годы на помощь демократии, должен рассматриваться как помощник фашизма. "Научное" бездействие – одна из вещей, на которые всего больше, и не без успеха, полагался Гитлер.

Таким образом, мы приходим к выводу, который полностью опрокидывает первоначальное утверждение: мы обнаруживаем, что при наличии двух, и только двух сторон вопроса, по сути дела, невозможно, как ни старайся, не встать на одну из этих сторон. Отрешенность, столь любовно опекаемая в теории, отменяется фактом.

5. Когда балансер обращает свой взор вовнутрь, чтобы рассмотреть не двусмысленную видимость внешнего мира, а интимные тайники собственной души, он обнаруживает в себе очень много человечности. Оказывается, он способен сочувствовать обеим воюющим партиям. Рефлексия подсказывает ему, что он такой же человек, как они, но только ему удалось преодолеть свои задорные наклонности. Присутствие человеческих существ как на той, так и на другой стороне делает для него ничтожным сам по себе предмет спора.

Такая утешительная точка зрения несет в себе немалую толику тщеславия, и вполне подстать тщеславию в ней – соответствующая доза самообмана. Вообще говоря, было бы действительно человечным сочувствовать борющимся сторонам – при условии, что сами борющиеся человечны. Но если оказывается, что одна из сторон занимается вредоносными для человечества делами, то поистине странной будет человечность, обнаруживающая в себе склонность симпатизировать этому. Существует известная максима, согласно которой мы должны "ненавидеть грех и любить грешника". Осуществлять эту максиму я оставляю людям, способным на подобное.

Пожалуй, давно пора ввести в строгие границы старую пошлость: tout comprendre, c'est tout pardonner. Так, многое говорит за то, что фашизм можно превосходно понять и в его социальных, и в его психологических истоках без того, чтобы обязательно сочувствовать ему или проливать над ним слезы прощения. В своих социальных действиях фашисты – люди, у которых всякий человеческий порыв, всякое душевное движение доброты или привязанности тщательно подавлено и по возможности искоренено. На место этих нормальных чувств поселилась пожирающая ненависть, неустанное, ненасытное желание разрушить все, что пестовали и чем восхищались все другие люди. Третий рейх украсил себя трофеями раздавленных структур, включая немецкую, как людоед свое логово – черепами. Возрождение средневековых ужасов, таких, как палач с его топором, расчистило дорогу для чудовищной действенности массовых уничтожений. Люди, нашедшие в себе силы смотреть на эти "подвиги" сочувственным взором, проявили подлинно удивительную "человечность". И чем скорее этих людей силой удержат от проявлений их сочувствия, тем лучше будет для человечества.

Я прихожу поэтому к выводу, что, хотя от нас безусловно требуется понимание всех осуждаемых нами вещей, мы вовсе не обязаны одобрять все понятые нами вещи. Если познание зла не побуждает нас ненавидеть его и бороться с ним, значит мы отдали без боя благороднейшее человеческое свойство – способность торжествовать над вторгающейся несправедливостью. Мне неизвестен ни один этический принцип, который требовал бы от нас сидеть в расхлябанном любвеобильном бездействии, давая нашим лучшим надеждам погрязать в бездонном болоте доброжелательности.

Быть человечным – значит любить человечество. Любовь к человечеству, на мой взгляд, скорее будет заключаться в уничтожении его врагов.

6. Наш балансер, наконец, – человек справедливый; напоминая нам о двух сторонах всякого вопроса, он часто имеет в виду, что все стороны имеют право на внимание. Кажется, ничто не может быть справедливей и либеральней такого учения, особенно пока оно оторвано от социальной реальности. При внедрении в реальный мир, однако, оно имеет неудобное свойство не только менять свой нравственный облик, но даже переходить в свою противоположность.

Главное оправдание для идеи о необходимости выслушивать все стороны – желание не подавить ни одну истину и не пройти мимо ни одного обоснованного требования. Предполагается также, что даже если стороны ошибочно представляют свои претензии и свои требования, они совершенно честно уверены, что вполне могут доказать свою правоту. Слова о "честной уверенности" в правоте своего дела предполагают прежде всего, что доводы не состряпаны заинтересованной стороной с целью обмана и злостной пропаганды. Человек, искренно защищающий ошибочный взгляд, в корне отличается от интригана, который использует малейшую возможность публичного выступления для расчетливого распространения лжи. Всякий согласится, что правдивые люди заслуживают внимания. Большинство из нас согласится, что и честно заблуждающийся человек заслуживает внимания. Но кто, кроме самих лжецов, захочет утверждать, что лжецы заслуживают того, чтобы их слышали?

Я считаю, что просто в порядке абстрактного принципа можно смело отрицать за умышленным обманом право на самовыражение. Однако императивность этого принципа становится ясной, как день, стоит нам обратиться к конкретным примерам. В Германии, в дни до прихода Гитлера к власти, лидеры социал-демократической партии носились с идеей, что принцип свободы речи означает свободу речи для нацистов. Так вот, для захвата власти нацистам надо было создать широкую опору среди немецкого населения. Для создания такой базы надо было иметь возможность распространять свои ложные учения (скажем, антисемитизм) посредством брошюр, книг и речей. Предоставление этой возможности нацистам кончилось потерей свободы для всех остальных. Оно привело также к преследованиям, убийствам и войне, т.е. к смерти миллионов во всем мире. Право свободы речи при таком злоупотреблении им привело к отрицанию не только самого себя, но и всех других прав, культивируемых и соблюдаемых прогрессивным человечеством.