Данэм Берроуз - Человек против мифов

Лени Рифеншталь когда-то считалась любимой киноактрисой в нацистской Германии. В Европе у нее тоже была достаточная слава, и, кажется, у нее была также и какая-то эстетическая теория. Актриса-режиссер сказала однажды, что всегда держалась в стороне от нацистской партии, потому что, в ее точных выражениях, "я есть актрис, я не могу брать участие в политик".

"Я не могу участвовать в политике". Эти слова сразу напомнили мне одного художника, с которым я познакомился несколько лет назад. "Я художник, – сказал он, возможно, немного выходя здесь за границы истины, – и, думаю, будет достаточно, если я сберегу несколько цветков, чтобы вручить их потомству". В то время Испанию заволакивал мрак, долгая тень сгущалась над Европой, и складывалось сильное впечатление, что художник способен на нечто большее, чем собирание цветов. Успешная защита Испанской республики спасла бы жизнь миллионам погибших с тех пор людей, избавила бы от мучений другие миллионы и от плена целые народы. Утверждать, что все это политика, с которой искусство не имеет ничего общего, – значит утверждать, что искусство не имеет ничего общего с человечностью.

Кто должен был выгадать от этих иллюзий? Не мой друг художник, потому что, закрывая глаза на Испанию, он закрывал глаза на дело человеческой свободы вместе со всей плодотворностью, которую эта тема обещает искусству. Не вы и я, которым требовалась встряска после мертвенного покоя тех лет. Не народ Европы, стоявший лицом к лицу с врагами за рубежом и коллаборационистами внутри страны. Только фашистам могла быть отсюда польза, только потенциальным завоевателям, которые таким путем добивались добровольного молчания от части своих естественных врагов. Убийца подкрался, нож занесен; но жертва бормочет: "Я художник, мне тут нечего сказать".

Выходит, вера в несовместимость искусства и политики имеет свое социальное применение. Первая ее цель – лишить слова и разоружить художника. Всякий знает, что идеи, приходящие вместе с экстазом эстетического опыта, имеют могучую власть над умами. Они тогда не только легче воспринимаются, но и вызывают больше готовности к действию. Загоревшийся в созерцании огонек становится пожаром. Если у народа есть "Хижина дяди Тома", у него может быть и гражданская война. Реакционеры предпочитают поэтому не рисковать. Если дать им волю, не будет ни романов, ни пьес, ни картин, выражающих человеческое страдание и показывающих пути избавления.

Пока держится демократия, трудно запретить такие произведения через правительственную машину. Давление должно быть более тонким. Нет давления более тонкого и в то же время более действенного, чем попытки убедить романистов, драматургов и художников, что их призвание совершенно в другом. Когда социальные темы будут забыты как раз людьми, способными развивать их с наибольшей страстностью, оставшихся несовершенных подражателей уже не придется особенно опасаться.

Таким образом, главное применение теории превентивное. Вторичное, но тоже действенное – в качестве наступательного оружия против произведений, которые вопреки всем ухищрениям и приманкам продолжают отстаивать дело человечества. Назвать их "пропагандой, а не искусством" – значит сказать, что их создатель или неопытен в своем ремесле, или пожертвовал им для целей, далеких от его законной сферы. Так можно отбить у романа его читателей, у пьесы – слушателей, у картины – зрителей. Предрассудок достигает всего этого без единого намека на то, что реальным объектом нападок было не само произведение, а содержащиеся в нем социальные идеи.

Если, наконец, полностью скрывая свое происхождение и свою цель, предрассудок перерастет в самостоятельную эстетическую теорию, его подрывная способность окажется практически неограниченной. Творческая гениальность, могущественнейшая из человеческих способностей, должна будет признать себя остриженным

Самсоном и смиренно отдать свое тело на колесо. Преданная неверной Далилой и ослепленная хитрыми филистимлянами, она забудет и думать о разрушении храмов ложной веры.

Не может не быть порядочной доли иронии в фигуре художника, старающегося уйти от политики во имя учения, которое имеет политические цели. И все же искренние художники искренно преданы своему мастерству. Насколько блестящи плоды их профессии, настолько же мучительно и трудно обучение ей. Для писателей, музыкантов, художников вполне естественно несколько больше заботиться о средствах для достижения цели, чем о самой цели. И мы, потребители их творений, тоже начинаем ценить технику как высшее проявление таланта. Нам начинает казаться, что настоящий знаток смотрит не на то, что , а на то, как все сделано.

Отрыв формы от содержания, техники от результата есть просто-напросто плод неодинаковости нашего интереса к тому и другому. Само по себе это предпочтение формы существовало не всегда и, несомненно, когда-то кончится. Всякая мысль о таком разделении улетучится, стоит нам задуматься о том, насколько художник в состоянии изолировать себя и свое творчество от окружающей жизни. Что он должен будет сделать для достижения полной отрешенности? Возьмем для примера писателя. Его средство выражения – слова. Слова имеют значения, а вместе с этими значениями – эмоциональные ассоциации. Вопреки всем сомнениям циников, для писателя очень трудно ничего не сказать ни одним из своих сочетаний слов, и равным образом он не может не возбудить в какой-то мере эмоции своих читателей. Но коль скоро он все это делает, он интимно связан с жизнью и окружающим миром. Полная отрешенность была бы возможна только в случае, если бы он трактовал слова как не имеющие смысла звуки, причем даже это ему пришлось бы делать так, чтобы, не дай бог, не внушить какого-то смысла самим отсутствием этого смысла. Такого рода метод практиковался некоторыми писателями, особенно мисс Гертрудой Стайн, но нельзя сказать, чтобы он пустил корни.

У живописца поле, на котором можно практиковать свою отрешенность, шире. Он не обязан изображать на холсте формы и движения повседневной жизни. Он может при желании писать "беспредметно", т.е. сочетать краски в разнообразные структуры по собственному выбору, вне сходства с предметами, как они предстают взору. Возражений против такого образа действий не может быть, пока он остается одним из многих возможностей художнического выбора: мы не требуем буквальности изображения на коврах или гобеленах, и нет очевидных причин требовать обязательно этого от живописи. Но даже и здесь для достижения полной отрешенности художнику придется вытравить всякий намек на смысл, могущий таиться в эмоциональной заряженности картины. Кандинский, например, ничего не срисовывает, но его великолепные композиции говорят о гармонии и движении, а те, в свою очередь, навевают другие идеи, захватывая всю область мысли наблюдателя.