Георг Лукач - Экзистенциализм

Рассмотрение проблемы фетишизации не может быть ни нашим намерением, ни нашей задачей; это потребовало бы разработки общей структуры капиталистического общества и ложных форм сознания, возникающих на ее основе. Я хочу лишь кратко указать на важнейшие вопросы, которые решающим образом повлияли на развитие экзистенциализма.

Первый из них связан с тем, что жизнь стала несущественной. Человек теряет центр, весомость, прочность своей собственной жизни, и сама жизнь заставляет его осознать это. Сам по себе подобный феномен известен уже очень давно. Ибсен обобщат его в своем "Пер Гюнте" в небольшой, наглядной сцене [13] В V действии. См.: Ибсен Г. Пер Гюнт // Собр. соч.: В 4 т. Т. 2. М., 1956. С. 596–597. . Стареющий Пер Гюнт ощипывает луковицу и при этом в шутку сравнивает отдельные лепестки с соответствующими периодами своей жизни; он надеется наконец-то достичь ядра луковицы, ядра своей собственной личности. Но лепесток следует за лепестком, один жизненный этап следует за другим, а ядра жизни он не находит.

Тогда каждый из тех, кого это касается, задает вопрос: как моя жизнь может стать осмысленной? Человек, живущий в фетишизированном мире, не видит, что любая жизнь тем богаче, тем содержательнее и существеннее, чем более разветвлены, чем глубже укоренены человеческие отношения, которые сознательно связывают его с жизнью его ближних, с обществом. Изолированный, эгоистичный человек, живущий лишь для себя, существует в обнищавшем мире, его переживания тем более угрожающе приближаются к утрате существенности, к распадению-в-ничто, чем больше они исключительно лишь его, чем больше они направлены только и исключительно вовнутрь.

Человек фетишизированного мира, способный преодолеть свою пресыщенность жизнью только в опьянении, пытается, как морфинист, найти выход в увеличении доз, а не в таком образе жизни, при котором опьянение ему не нужно. Поэтому он не замечает, что утрата общественной жизни, овеществление, обесчеловечивание (Entmenschlichung) совместного труда вследствие капиталистического разделения труда, отрыв человеческих отношений от общественной деятельности отдают его обнищавшую, изолированную внутреннюю жизнь беззащитной во власть опьянения; он этого не видит и все дальше шагает таким роковым путем. И до тех пор, пока это так, путь этот — субъективно — необходим. Ведь общественная жизнь, труд, система человеческих отношений капиталистического общества окончательно подчинены магии фетишизации, овеществления, обесчеловечивания. Лишь протест против реальных оснований этой фетишизации ведет, — что можно увидеть у многих писателей нашего времени, — к более или менее ясному познанию этих оснований, исходя из которых можно усмотреть новые, общественные и человеческие, перспективы. Бегство к "внутреннему" — это трагикомический тупик.

До тех пор, пока основы капиталистического общества казались неколебимыми, т. е. приблизительно до Первой мировой войны, так называемый авангард буржуазной интеллигенции переживал карнавал [14] В оригинале: Fasching — костюмированный праздник, маскарад, "фашинг", который принято отмечать в Южной Германии (особенно в Мюнхене). фетишизированного внутреннего мира. Суть дела не очень меняет то, что уже тогда были писатели, которые ясно видели неотвратимое приближение катастрофы. (Достаточно сослаться, кроме Ибсена, на Толстого и Томаса Манна.) Пестрый карнавал, нередко, правда, становившийся призрачным из-за трагического аккомпанемента, неудержимо раскручивался. Философия Зиммеля и Бергсона, значительная часть современной художественной литературы точно указывают нам на то, о чем идет речь. Парадоксальное высказывание Оскара Уайльда: "Картины Тернера сотворили лондонский туман", наверное, наиболее отчетливо свидетельствует об этом.

То, что здесь, несмотря на карнавальное опьянение, открывается утрата сути фетишизированным Я, увидел не только хороший писатель или остроумный мыслитель. Но они ограничились лишь тем, что за пестрыми событиями усматривали трагические или трагикомические перспективы. Фетишизированная основа жизни казалась сама собой разумеющейся столь неопровержимо, что никогда не подвергалась критике и даже ни разу не исследовалась. Если и пробуждались сомнения, то только как у того индуса, который вопреки общей уверенности в том, что мир покоится на слоне, задает робкий вопрос: "На чем стоит этот слон?" Ответ: "На черепахе", — окончательно его успокоил. А сила фетишизации, формирующей сознание, была столь велика, что, когда Первая мировая война и последовавшая за ней череда кризисов поставили под вопрос практически все возможности человеческого существования, когда это землетрясение перевернуло с ног на голову все конкретное содержание мысли и придало каждой идее новый оттенок, когда за карнавалом изолированного индивидуализма последовала пепельная среда (Aschermittwoch [15] Среда на первой неделе Великого поста. Если "фашинг" — это баварский аналог русской масленицы, то "ашермиттвох" символизирует начало 40-дневного поста, т. е. своеобразное "протрезвление". ), основополагающая структура философского вопрошания все же осталась почти не затронутой.

Но цель и направление поисков сути дела (Wesen) все же претерпели важные изменения, и это преобразование породило экзистенциализм, понимаемый в узком смысле, философию Хайдеггера и Ясперса. Легко описать основополагающее переживание этой философии. Речь идет о том, что человек, как считается в экзистенциализме, вследствие самой сущности человеческого существования, но в действительности вследствие отражения империалистического кризиса в фетишизированном сознании человека противостоит ничто, небытию; что основополагающее человеческое отношение к миру есть ситуация vis-a-vis de rien [16] Встречи с ничто (фр.). .

В самом этом переживании было бы мало оригинального. Со времен По, который, по-видимому, первым описал это состояние и соответствующее ему поведение, в нынешней литературе трагическая судьба, приводящая человека на край бездны, вовлекающая его в неистовые водовороты, и безысходность очертаний судьбы, субъективный событийный рефлекс которых есть ситуация vis-a-vis de rien, представлены нам как близкие знакомые.

У великих писателей это получает выражение в качестве субъективного рефлекса объективного состояния, т. е., более точно, в качестве связи поведения, возникшего благодаря обстоятельствам и развитию характеров, с очень конкретным, реальным, совершенно определенным состоянием. Задумаемся над состоянием Раскольникова после убийства, над жизнью Свидригайлова или Ставрогина, закончившейся самоубийством. О чем здесь везде идет речь? О своеобразной, вырастающей из сегодняшней жизни форме трагического развития, из которого по-настоящему великий писатель на основе своеобразных очертаний характера формирует подлинно трагические судьбы, столь же пластичные в своем роде, сколь были пластичны некогда трагедии Эдипа или Гамлета.