Георг Лукач - Исторический роман

Генрих Манн чувствует (быть может, сильнее, чем другие современные писатели) эту зависимость и необходимость ее изображения; поэтому он и наделил своего Генриха IV национальными чертями французского народа и изобразил эти черты так привлекательно. Во всех сценах, где Генрих IV непосредственно соприкасается с народом, народная сущность героя проявляется естественно, просто и художественно убедительно. Но такие эпизоды — самые сжатые в романе, и они по большей части представляют собой комментарий к образам, а не сами образы.

Это, конечно, законное право каждого эпического писателя: попросту невозможно, хорошо вести рассказ, если не прибегать к комментариям, которые обобщают второстепенные события, произошедшие в недолгий срок, и вообще незначительные детали. Но всегда бывает очень показательно, что является предметом обстоятельного повествования и что передается в форме сжатого реферата. В "Генрихе IV" на долю народа почти всегда выпадает реферат; там же, где о народе рассказано по-настоящему, он остается участником лишь отдельных эпизодов. Вот пример из юности Генриха. Писатель сообщает:

"Он спал, когда приходилось, на сене со своими людьми; как и они, не снимая одежды, умывался не намного чаще, ругался, как они".

Затем Генрих Манн переходит к выпуклому, подробному изображению отношений Генриха IV с Кондэ и Колиньи, хотя он отлично знает, что глубочайшая причина различия между Колиньи и Генрихом IV коренится в новом отношении последнего к народу.

Литературная концепция "Генриха IV" не дает возможности развить черты народности в характере главного действующего лица; народ, его радости и печали, его стихийные и осознанные стремления могут быть изображены в этом романе вследствие его биографической формы лишь постольку, поскольку с ними непосредственно сталкивается центральный герой. Разумеется, что при этом условии даже те народные течения, которые тяготели к Генриху, подняли его на такую высоту, дали ему победу в опасных положениях, приходится изображать настолько кратко, что победа Генриха не находит себе реального, конкретного объяснения в самой жизни французского народа. А биография и психология героя, как бы они ни были великолепны сами по себе, это слишком узкий и слабый базис, чтобы выдержать тяжесть Vex больших исторических фактов, которыми их нагрузил художник.

Концепция "Генриха IV" близка в этом смысле к роману Фейхтвангера о Иосифе Флавии. И там в разговорах действующих лиц (особенно в спорах Иосифа с Юстом из Тивериады) неоднократно высказываются верные мысли. Эти диалоги написаны с большой выразительностью и психологически правдиво. Но когда Фейхтвангер переносит, своего героя, с его весьма компромиссным мировоззрением, в накаленный революционной страстью Иерусалим и заставляет Иосифа стать во главе воинственно-националистической партии, он берется за такую задачу, которая не может быть выполнена биографическим методом с достаточной убедительностью и без снижения человеческой значительности героя.

Представьте себе такой же эпизод, но изображенный в классическом духе. Ряд живых человеческих образов дал бы нам широкую картину расслоения еврейского народа на партии и течения. Мы были бы увлечены политической и человеческой стремительностью решительного восстания борцов за национальную независимость, и соприкосновение Иосифа с этим потоком народной жизни могло бы объяснить и оправдать переворот во взглядах и поведении Иосифа.

Но Фейхтвангер изображает народное движение очень Отвлеченно и общо. Нам показаны в конкретной форме- только встречи Иосифа с представителями иерусалимской консервативной храмовой аристократии. Поэтому его переход на новые позиции имеет неприятный привкус ловкого хода, предпринятого карьеристом, разочаровавшимся в своих расчетах. Тот же привкус ощущается и в других жизненных кризисах, которые переживает этот герой.

Защитники биографической формы исторического романа, быть может, нам возразят, что мы знаем слишком мало о людях того времени, чтобы дать их живые образы. Но такой довод несостоятелен. Если речь идет об историческом периоде, народная жизнь которого нам совсем или почти совсем неизвестна, то по отношению к нему надо признать справедливым указание Сент-Бева (по поводу "Саламбо" Флобера), что такой период вообще не может быть возрожден искусством. Великая задача исторического романиста в том ведь и состоит, чтобы силой художественного воображения создать такие образы людей, которые воплотили бы в себе внутреннюю народную жизнь, бурлящие в ней страсти и течения.

Но бывают случаи, когда "неизвестный" материал может стать известным. Историографы прежних лет, стоявшие на точке зрения господствующих классов, пренебрегали существенными моментами народной жизни, иногда даже сознательно их замалчивали или клеветнически искажали. Исторический роман, мощное художественное оружие защиты человеческого прогресса, должен восстановить эти движущие силы истории в их действительном значении и возродить их к новой жизни в современности. Классический роман эту задачу выполнял. Исторический роман гуманистической литературы наших дней тоже видит в ней свою главную цель; он тоже защищает прогресс человечности от империалистической клеветы, от фашистских попыток окончательно унизить и уничтожить все подлинные культурные ценности. Но антифашистский роман подходит к этой задаче еще слишком отвлеченно.

Из жизненных обстоятельств, в которых находился высший слой интеллигентов империалистического периода, естественно вырастала вера в то, что отъединенный от общества, оппозиционный к обществу интеллигент — это и есть истинный носитель гуманистических идеалов. В тех общественных условиях естественно было и отягощение гуманистических взглядов либеральной традицией отчуждения от народа, либеральным искажением правильного отношения к народу. Поворот в мировоззрении, общем и политическом, который совершили в последние годы западные демократические писатели (и прежде всех Генрих Манн), увел их далеко от этих либеральных традиций. В проблемах, которые они сознательно себе ставят в своих исторических романах, этот поворот сказывается с полной отчетливостью (опять же ясней всего у Генриха Манна). Но биографическая концепция исторического романа, коренящаяся в пережитках старых представлений о прогрессе и гуманизме, является препятствием к тому, чтобы новое, революционно-демократическое жизненное чувство писателей выразилось в их произведениях адэкватно и с полной силой. Вместе с полным преодолением либеральных традиций, — которым уже сейчас в творчестве лучших писателей противостоят возрастающая близость к проблемам народной жизни, чуткие внимание к особенностям этой жизни, в историческом романе опять восторжествует художественное воображение; а когда этот дар овладеет душой художника, биографическая форма романа, народившаяся в последние годы на Западе, тихо окончит свои дни.