Георг Лукач - Исторический роман

Процесс подлинной большевизации западноевропейских компартий достиг настоящих успехов только к тому времени, когда они признали колоссальное значение современного возрождения революционного демократизма в лице народного фронта. Кто изучал различие между большевиками и предвоенной "левой" социал-демократией, тот знает, что именно здесь было одно из решающих расхождений: большевики в своей теория и практике действительно "сняли" революционно-демократические традиции ("сняли" — в смысле сохранения и подъема на высшую ступень), — а в оппозиционно-левом социал-демократическом движении эти традиции были частью утеряны, а частью выродились в вульгарный демократизм.

Напомнив о том, что сжатость неизбежно влечет за собой известное упрощение, мы изложили бы вкратце историю немецкой антифашистской писательской эмиграции следующим образом. Из Германии бежали интеллигенты, имеющие более или менее демократические взгляды; невероятные, неслыханные события последних четырех лет дали им энергичный толчок к развитию в революционно-демократическом направлении. Со времени подготовки к революции 1848 года, когда, под руководством Маркса, в Германии началась первая серьезная кристаллизация революционной демократии, немецкая история впервые видит такое движение; нет сомнений поэтому, что этот поворот в мировоззрении немецкой эмиграции отражает переворот, назревающий в исторических судьбах немецкого народа.

Путь к революционизированию, само собой разумеется, не ровен и не прям. Большие внешние и внутренние трудности, с которыми связано развитие революции, отпугивают от нее некоторых интеллигентов, в частности — писателей; у этих интеллигентов либеральные воззрения, подвергаются своеобразному метафизическому окостенению и окружаются ложным сиянием искусственного и надутого идеализма. Самый показательный пример — колебания в сторону революционной демократии и позорное отступление Андре Жида. Это — один из крайних случаев, прямой переход в лагерь реакции. Но и последние исторические произведения Стефана Цвейга обнаруживают, как упрямо этот писатель держится за либеральные предрассудки, характерные для большинства западной гуманистической интеллигенции догитлеровских времен.

В своей книге об Эразме Роттердамском Стефан Цвейг противопоставляет гуманизм — революции: "Гуманизм по своей природе никогда не революционен…" Таким псевдофилософским утверждением Цвейг хочет закрепить навеки бледный, лицемерный гуманизм немецкой либеральной буржуазии. Неужели Стефан Цвейг не знает, что великие подлинно-гуманистические традиции, в противоположность его мнению, были всегда революционны? Во Французской революции 1789 года лучшая часть европейской интеллигенции долгие годы видела воплощение гуманистических идеалов, "прекрасную утреннюю зарю", о которой говорил с глубоким волнением и с энтузиазмом даже старый, усталый и разочарованный Гегель. Лишь с тех пор как немецкая буржуазия подчинилась бисмарковскому бонапартизму, в университетах и гимназиях принялись за разработку и пропаганду того бессодержательного, формалистического "классицизма" и "гуманизма", скрытой основой которого был страх перед народом. Конечно, из этого "гуманизма" вытравлялся малейший революционный оттенок, нарушающий цельность этой программы либерально-реакционного благочиния.

К счастью, Стефан Цвейг, подновляющий в своих последних произведениях именно этот реакционный псевдогуманизм, часто поднимается как честный, писатель, немало видевший на своем веку, гораздо выше такого обывательского уровня. Он прикрашивает и старается оправдать тип либерального "гуманиста", но иногда видит с достаточной ясностью его двойственность и отсталость.

Ошибка Цвейга состоит, прежде всего, в том, что он не находит в себе решимости сделать последовательные выводы из собственных наблюдений. С одной стороны, он рисует Эразма Роттердамского образцовым типом гуманиста. С другой стороны, он видит всю ограниченность такого типа: "Но того, что происходит глубоко в жизни масс, они не знают и не желают знать" [4] St. Z w e i g. Triumph und Tragik des Erasmus von Rotterdam, Wien, 1935. .

Стефан Цвейг не замечает, что он высказал здесь ту же мысль, на которую опираются многие из реакционных антигуманистов, тоже извращающих историю посредством распространения эразмовского оппортунизма, характерного для представителей общественной верхушки, на весь гуманизм вообще. В немецкой антифашистской литературе существует взгляд, прямо противоположный реакционным конструкциям Цвейга. Генрих Манн, например, нашел в себе достаточно мужества, чтобы признать, что тип "гуманиста", прославляемый Цвейгом в образе Эразма, не только обречен своей чуждостью народу на поражение, но, кроме того, он даже с отвлеченной философской точки зрения гораздо ограниченней, уже и ниже, чем те мыслители, которые были способны черпать свои идеи из живого участия в народной жизни.

Такое расслоение не возникло впервые в современном буржуазном гуманизме, — оно существовало и на его первом историческом этапе. Стефан Цвейг проходит мимо всех боевых, близких к народу гуманистов, мимо Леонардо да Винчи и Дюрера, которых Энгельс считает типичными для лучших людей" эпохи Возрождения. А об Эразме Роттердамском Энгельс упоминает, прямо противопоставляя его лучшим гуманистам Возрождения. "Кабинетные ученые, — пишет он, — являлись тогда исключениями; это либо люди второго или третьего ранга, либо благоразумные филистеры, не желающие обжечь себе пальцы [как Эразм]" [5] Энгельс. "Старое введение к "Диалектике природы". Соч., т. XIV, стр. 477. .

Но у Цвейга это не просто случайная ошибка; здесь у негр чрезвычайно характерно переплелись два чужеродных направления: новейший "научный" предрассудок — восприятие народа как "иррациональной" массы — и идеи неопросветительства.

Мы уже говорили (и еще вернемся к этому вопросу), что возрождение просветительства является не только неизбежным в современных западноевропейских условиях, но играет там прогрессивную роль: когда интеллигенты-антифашисты противопоставляют "Разум", пусть несколько абстрактный, варварскому иррационализму фашистской пропаганды, это правильно и полезно.

Однако этот просветительский принцип правилен и прогрессивен лишь постольку, поскольку его не раздувают на формально-метафизический лад и не заполняют образовавшуюся внутри него пустоту предрассудками, заимствованными из идеологии буржуазного упадка, А как раз худший из таких предрассудков — это отношение к народу, как к "толпе", воплощающей в себе "принцип иррациональности", "эгоистического инстинкта". Заражаясь этим воззрением, либеральный гуманизм теряет свое лучшее оружие: ведь о мнимой "иррациональности" масс кричит бесстыдная фашистская демагогия. Действенное разоблачение враждебности фашизма народу должно вскрыть несостоятельность, лживость этого аргумента, должно отстаивать против фашистской клеветы творческую силу народа и доказать, что все великие дела и мысли, созданные человечеством, имели своим источником народную жизнь. Если же человек, считающий себя гуманистом, упорствует в противопоставлении метафизического Разума народу, то такой гуманист докатится в конце концов до "философии отречения", т. е. ухода гуманизма с того поля битвы, где решаются судьбы человечества.