Лев Тихомиров - В последние дни (Эсхатологическая фантазия)

Ободрившиеся христиане, под указаниями Валентина, обернули ее простыней, четверо дюжих молодцов стали спускать ее по лестницам, на веревках, как тюк, медленно, внимательно, стараясь не зацеплять ее за стену. Все это тянулось мучительно долго, пока, наконец, вся процессия не двинулась быстрыми шагами к внешней стене. Когда Лидию стали подымать на нее, Марк сказал Валентину: «Ну, а я побегу в Башню. Нужно поддержать парализацию духов. Вы слышали, они чуть не проснулись. Я так и обмер со страха». И он быстро побежал назад, бросив наскоро: «Уходите живей, а я сам уйду».

«А меня, братья, уж вам придется взять с собой, — произнес тихо подошедший Яни Клефт. — Теперь из меня все жилы вытянут, если поймают».

Валентин сам себе не верил, когда лодка отчалила от берега. Необычайная удача казалась чудесным сном. Но лодка, в том же мраке ночи, быстро двигалась вперед. Гребцы налегли всеми силами. На дне лодки лежала Лидия, склонив голову на колени старца. Она ни о чем не расспрашивала и только ослабевшими губами шептала благодарственную молитву и призывала Божие благословение на своих избавителей.

Переплыв озеро, компания разделилась. Лидию уложили в повозку на сене. С ней сели старец, Валентин, Клефт и во весь карьер помчались к огороднику Ивану. Остальные разными путями потянулись к городу в свои жилища.

Хутор Ивана и Марии находился в нескольких верстах от Иерусалима, в глубоком овраге Вада Руми, среди пустыни. Хутор был скрыт сверху роскошными пальмами, пышно раскинувшимися около ручья, вдоль которого тянулся огород Ивана. В каменных обрывах Вади Руми было много пещер, в которых гостеприимные хозяева прятали скрывающихся христиан. Впрочем, приют был слишком непрочен для таких беглецов, как Лидия, и ее предполагалось немедленно вывезти дальше, в сирийские убежища.

«Пусть только немножко поуспокоится и отдохнет, — сказал старец Иоанн, — а завтра я сам повезу ее в наши горы. Там она уже будет в безопасности».

Яни Клефта предполагали отправить в провинцию, пока не пройдет первый пыл розысков, но он заявил, что еще поразмыслит и пока останется в Вади Руми. Валентин же, полагавший, что его участие в похищении Лидии останется неизвестным, возвратился в Иерусалим, где должен был примкнуть к восстанию.

В то время, когда на хуторе отдыхали в сладком покое после всех трудов и тревоги, пробудившийся Тампль и дворец Великого Устроителя кипели волнением. Прежде всего обнаружилось, что на обеих стенах не имеется на постах часовых. Их немедленно разыскали. На допросе они показали, что сам начальник караула, Яни Клефт, перевел их на другие места. Хватились Яни: он, оказалось, исчез. В тоже время Аполлоний узнал, что Лидия пропала из Башни. Поднялась страшная сумятица. Она еще более усилилась, когда на рассвете какие-то быстро скрывавшиеся люди начали было разбивать окна дворца Антиоха, а в некоторых частях города толпы, правда, очень небольшие, произвели нападения на полицейские посты. Полиция зашевелилась, вооруженные силы приготовились к действию… Однако день подвигался вперед, а ничего особенного не происходило, и к вечеру стало ясно, что попытка восстания почему-то не состоялась.

Изо всех происшествий дня осталось лишь одно в своем роде важное и тревожное — исчезновение Лидии. Аполлоний по этому поводу рвал и метал. Антиох сначала был также встревожен — не судьбой Лидии, которой не придавал значения, — а слабостью надзора за Тамплем. Но когда дознание решило, что похищение совершено, несомненно, Яни Клефтом, он успокоился. Разумеется, начальник караула может обойти самый образцовый надзор. Деяние же Яни, очевидно, исключительное, вызванное тем, что он влюблен в Лидию. Происшествие, стало быть, не бросает тени на бдительность и верность гарнизона. Так рассуждал Антиох. Однако же преступник должен быть разыскан и понести примерную кару.

Итак, Валентин торжествовал великую победу, но Эдуард Осборн ходил далеко не веселый. Он был не доволен ходом заговора. Христиане стекались к нему в огромном числе, но остальное население примыкало слабо. На него производили большое впечатление правительственные прокламации, которые напоминали бедствие прошлого и заслуги Великого Устроителя и говорили о безумии людей, способных из-за чародейства христианских колдунов попасться на удочку заговорщиков. Прокламации обещали, что колдовству будет скоро положен конец, и прежнее благоденствие расцветет в стране. Под влиянием этого, движение принимало вид чисто христианского, и масса христиан была этим очень довольна. Она хотела восстания во имя Божие, с крестами и хоругвями. Осборн понимал, что при таких условиях восстание осуждено на разгром, но ничего не мог сделать. Власть полномочного диктатора трещала по всем швам, и канун решительных действий был для Эдуарда днем горьких сомнений. Но остановить движение уже не было возможности, тем более, что, если бы восстание даже не состоялось, Великий Устроитель все равно начал бы истребительные репрессии среди христиан, осмелившихся замышлять его низвержение. Таким образом, заговорщики лихорадочно готовились к борьбе следующего дня.

Валентин не хотел покидать своих в их безнадежном предприятии. Неожиданно среди заговорщиков появился и Яни Клефт. Его нелегко было узнать. Он старательно изменил физиономию, нарядился в горский албанский костюм и расхаживал каким-то красавцем паликаром. [24] Паликар (букв. сильный молодец) — солдат греческого или албанского происхождения, одетый в албанский наряд и вооруженный длинным турецким ружьем, двумя пистолетами и длинным кинжалом. Паликары, не состоявшие ни у кого на службе, образовывали самостоятельные отряды (таких паликаров в народе называли — клефты, ср. с фамилией Яни). Паликары-клефты участвовали в борьбе за освобождение Греции от турецкого ига в 20-х гг. XIX в.

— Вы почему же очутились здесь? — с удивлением спросил Валетин.

— Пришел рубиться со врагами Христа, — весело отвечал Яни, подкручивая свой длинный ус и сжимая эфес великолепного прадедовского ятагана.

— Отрицаюсь Сатаны, и всех дел его, и всего служения его…

Валентин не стал разочаровывать его. При разговоре он не мог надивиться перемене, происшедшей в Яни. Он остался храбрым и несколько легкомысленным рубакой, но горел, как вулкан, рвением к делу Христову. Рыцарская любовь к Лидии совсем преобразила его. Мученица рисовалась ему светлым ангелом, благословляющим его на подвиги. Он не думал о ней как женщине, но благоговел в ней пред идеалом, пред светлой мечтой всего истинного и прекрасного. Смерть за нее, за веру, за Христа — сливались у него в нечто нераздельное, и он, с юности отставший от веры, теперь возвратился к ней с энтузиазмом рыцаря-крестоносца. Смерть не пугала его. Он рисовал себе, как Лидия узнает о его гибели в бою за Христа, и, может быть, затуманятся ее глаза слезою при молитве о спасении души его. Это казалось ему завидной участью…