Александр Пятигорский - Что такое политическая философия: размышления и соображения

Обожая семью, Гитлер никогда бы не стал избивать экстремистов свободы пола. Нет, это не его дело было.

Что же касается войны, к ней мы перейдем на следующей лекции. Сейчас скажу совсем вкратце, что Гитлер перешел к войне очень рано; Сталин войну, это я знаю по документам, ненавидел. Гитлер войну любил (при том, что он ненавидел военных, как и Сталин, но это совершенно другой вопрос). А человек, который любит войну, не может олицетворять тоталитарное государство. Ни один последовательный тоталитарист не любит ни армии, ни войны. Использовать войну, пройти дальше и желательно всех победивших генералов куда-нибудь поскорее угнать. А все-таки они без войны не могли. И Сталин знал, что она необходима, знал, что она будет, но оттягивал ее каждый раз до последней возможности, чего Гитлер никогда не делал, потому что Гитлер не был тоталитаристом. Потому что при нарушении баланса экстенсивности и интенсивности тоталитарное государство оказывается в ситуации опасности и риска. И, между прочим, все серьезные просчеты Сталина и советского тоталитаризма случались именно тогда, когда он попадал между клавиш интенсивности и экстенсивности. Позвольте, я сделаю очень маленькое отвлечение.

Вы знаете, у марксизма как политической теории, пусть недоработанной, было несколько роковых недоработок (ну не может же один человек охватить все). Я когда-то был поражен, когда уже после университета серьезно прочел Маркса, чего почти никто почему-то не делает, в первую очередь марксисты. Маркс был блестящим политэкономом (хотя и слишком проникнутым гегелианой), но он не имел ни малейшего представления о социологии, здесь он был просто невежественен. Ленин, который уже к этому времени начинал серьезное изучение марксизма, был, судя по его письмам к Плеханову, в отчаянии: у Маркса ни слова о социологии. А мы же, простите, общество меняем - какое общество? Ведь бедный Маркс, когда он решил написать капитальный труд (а половина творчества, дамы и господа, - когда вы уже решили что-то сделать), тут же обокрал, как грабитель с большой дороги, человека, абсолютно безразличного к плагиату, - гениального Максима Ковалевского, который первый написал и опубликовал работу о первобытной общине. Но это был просто гениальный человек, бывают такие гении, вспыхивают, у него была феноменальная социологическая интуиция. К сожалению для России, всю жизнь он писал только по-французски и публиковался, изредка переходя на английский. Вернулся он в Россию только в 1908 году. Так вот Маркс, по-видимому, переписал в свою книгу полстраницы из Ковалевского, не сославшись. Сидит Ковалевский у старого Маркса и говорит: «Послушайте, Карл, ну все-таки ведь неудобно как-то». А Маркс говорит: «Ну, такие мелочи, великие люди не считаются между собой». Хорошо, правда? И это документировано - один раз об этом в своем письме говорил Энгельс. Гораздо позже Владимир Ильич Ленин прочел Ковалевского (потому что, видимо, решил, что разберется), но боюсь, что ничего не понял.

И уже в книге «Государство и революция» у вас возникает впечатление: а где это все? Об обществе - какие-то косвенные отсылки, о социуме. Но Ленин - я говорю без улыбки - гениально понял, что Россия - это государство, и что революция будет в государстве, а не в обществе, и что революция произведет новый тип государства, а не общества, чего благонамеренные идиоты типа Мартова и даже Плеханова (это главный эрудит партии) понять не могли. Когда же речь шла о народе - это вспоминает один замечательный ленинский друг, - Ленин кривился: «Какой народ?». И вот о народах - последняя отсылка. Письмо Маркса, которое я, будучи студентом, хотел процитировать своему очень талантливому преподавателю на семинаре «Маркс как историк», но удержался, потому что мой друг - человек гораздо более умный, чем я (что нетрудно), - сказал: «Слушай, лучше не надо, ты ведь подведешь старика». Маркс о народах: «Дорогой друг! В конечном счете, евреи нынешней революции не нужны» - ошибся немножко - «в конечном счете они окажутся реакционной силой, которая всегда будет на стороне буржуазии. Евреям необходимо как можно скорее, немедленно» - кстати, «немедленно» - это не ленинский, это марксовский термин - «им надо как можно скорее ассимилировать ся». Грубо говоря, стать христианами, стать немцами. Стали - послушались не Маркса, а ситуации, что не уберегло их от газовых печей. Дальше замечательно: «Что же говорить о каких-то славянах. Люди органически, все эти чехи, сербы, русские, поляки!» - восклицательный знак; там много восклицательных знаков, он вообще во многом предвосхищал Ленина с восклицательными знаками - «они же не способны на сознательную политическую работу и безнадежно ленивы». То есть, если вы внимательно почитаете, он говорит: есть один народ, универсально политически способный. Какой? Немцы. Это и есть прямая дорога к парадоксам тоталитаризма. Ну как же, что ж, значит, неравноправие наций? А Маркс изумленно пожимает плечами: «Коллеги, я когда- нибудь говорил о равноправии наций? Не говорил». Конечно, не говорил. Так что же тогда такое равенство? И тут он уже в своей великолепной статье - это я серьезно говорю - «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта» (одна из лучших, единственная реальная его историческая работа) говорит: «Равенство и равноправие - это только одна из фаз, абсолютно временные и временные понятия». И в скобках: «Французы сильно проигрывали свои революции тем, что это акцентировали».

Для меня правда - это то, как вы думаете. Мне важна ваша политическая рефлексия, а не то, правда ли то, о чем вы рефлектируете. Здесь уже я полагаюсь на вас.

И тут парадокс тоталитаризма не в том, что тоталитаризм врет. Забудьте вообще весь этот субъективистский бред! Все мы врем. Нет, дело в том, что тоталитаризм на каждом витке своего развития реализует какие-то символические возможности. Он как бы превращает символ в действительность сегодня, а завтра будет превращать действительность в символ. Это игра. Если вы меня спросите, спонтанная или отрефлексированная, я отвечу: «Когда тоталитаризм уже сложился, то всем казалось, от академика Юдина (это был предел идеологического идиотизма) до академика Александрова (это был предел идеологического жульничества), что все понимают всё». И это главный парадокс: на самом-то деле знает один. Или - никто не знает. Знает только один, а «смекают» или «соображают» (в 40-х годах появился этот замечательный термин) - все. Беда в том, что тоталитаризм, как мы говорили, сам себя корректирует. Но это не всегда возможно. Все-таки это же реальное общество и реальный мир; плохой, но реальный. И начинается серия ошибок, столь же по Гегелю необходимых и неизбежных, как серия достижений. И в особенности - вовремя не отрефлексированный дисбаланс между экстенсивностью и интенсивностью. Отношение к семье - это интенсивность. Пять или десять лет за якобы антисоветский анекдот - это интенсивность. А вот чтобы революция в Китае полностью победила до того, как американцы начнут серьезно укрепляться на Дальнем Востоке и в Японии, - это экстенсивность. Запрещение абортов - это интенсивность. А вот тайный договор, который, по-видимому, был, хоть и устный, о разделе сфер влияния с Мао, на котором Иосиф Виссарионович прогорел полностью, - это экстенсивность. Разрыв с Тито («<���Тито тоже цепной пес американского империализма») - это не экстенсивность, потому что Сталин считал, что это здесь, у него происходит. И тут начинается то, что на вульгарном русском называется «накладки». По одной очень простой причине: тоталитаризм по исчерпании первого революционного импульса взрос в России на преобладании интенсивности. Экстенсивность может появиться как какая-то внешняя, иногда фоновая задача, но, конечно, по своей эпистемологической сущности тоталитаризм, как крайний случай абсолютного государства, интенсивен.