Мераб Мамардашвили - Лекции о Прусте (психологическая топология пути)

Итак, путь пролегает среди знаков. И у этого пути есть время. Время для того, чтобы истина, сказавшаяся покраснением щек Альбертины, — сказалась. Одно дело — увидеть щеки, а другое — увидеть истину. То, что между ними, — и есть время. Это нечто между предметом и им же самим. Между покрасневшими щеками и покрасневшими щеками. Между стуком окошка и стуком окошка. Между ними — время. И вот, сказав все это, Пруст продолжает:

…я не осмелился до конца интерпретировать и эксплицитно сформировать в своем уме идею ее внезапного отъезда ( вслушайтесь в словоупотребление ); в моей душе уравновешенной ( или успокоенной ) присутствием Альбертины не было мысли об этом (III,424).

Это закон нашей духовной жизни: закон присутствия и отсутствия. Отсутствие рождает скуку или то успокоение, которое Кьеркегор называл «смертельной болезнью». Смертельная болезнь — это ложное ощущение человеком самого себя как абсолютно здорового, когда он в действительности болен. Как в случае покрасневших щек, о которых я еще не знаю, что это значит. Они уже покраснели — но я не знаю. Это болезнь — а я себя чувствую здоровым. Одна из самых блестящих книг Кьеркегора именно так и называется — «Смертельная болезнь». Это, кстати, совпадает с тем, что я говорил о Фолкнере. Фолкнер тоже считал, что самое страшное — когда человек не знает о самом себе, каков он на самом деле или что с ним происходит. А у Пруста метафора этой «смертельной болезни» дана образом просыпания. Просыпающийся ведь не знает, кто он, где он, и должен постепенно связать и восстановить нити своих дней, часов и лет.

Эта метафора смертельной болезни указывает на незнание при случившемся знании, или случившейся реальности. Термин «незнание» мы обычно употребляем, имея в виду при этом некую отрицательную пустоту. Но когда речь идет о знании как испытании или пути, то незнание есть особого рода реальность, а не отсутствие знания. Это какая-то сила. Наше познание происходит не так, что мы что-то как бы заглатываем или заполняем какую-то пустоту. Наше представление отличается от классического представления о ходе познания, когда мы просто оказываемся своего рода аппаратом восприятия, заглатывающим пустоту, в которой познаются какие-то сущности. В этом случае незнание не может быть позитивной, реальной, фактической силой. Но я отвлекся. Имея душу, уравновешенную присутствием Альбертины, продолжает Пруст, герой думал о неопределенной дате ее отъезда (что он мог бы устроить его в любой день, когда он захочет). Абстрактное время характеризуется прежде всего неопределенностью. Это время моего сознания как области, где воля идеально контролирует построенные в рамках какой-то целесообразности акты. Я ставлю себе цель и все пространство между мной и целью заполняю некоторой конструкцией из средств достижения этой цели. Воображаемая или реальная это конструкция — не имеет значения. Для нас важно, что здесь фигурирует время рассудочное и произвольное, а значит, неопределенное. Я могу отправить Альбертину завтра, а могу и послезавтра. Событие ее отъезда расположено на неопределенной временной оси в той мере, в какой это время есть элемент представления, рождаемый душой, уравновешенной присутствием Альбертины, душой, рассуждающей о возможностях. Для Пруста истины логики или логически добываемые истины были лишь возможностями, они не обладали признаком реальности.

Здесь мы также имеем дело с каким-то возможным, а не реальным актом. В возможном акте сам он локализован по отношению ко времени.

Неопределенная дата, — замечает Пруст. У этого времени неопределенная дата времени отъезда. Это акт, помещенный в несуществующее время. И стало быть у меня была лишь иллюзия, что я думал об отъезде, так же как люди думают, что они не боятся смерти, когда абсолютно здоровы (ibid.).

То есть когда я думаю о смерти и при этом говорю, что не боюсь ее, будучи сам здоров, то это не реальная идея смерти, — у меня лишь иллюзия, что я о ней думаю. Так же как в случае отъезда Альбертины, мысль о котором рождается в существовании, где ее присутствие гарантировано и успокоительно для моей души. В этом присутствии мысль об отъезде — тоже иллюзия мысли, отъезд помещен в несуществующее время. Итак, им кажется, пишет Пруст, что они думают о смерти, а в действительности они лишь вводят чисто отрицательную идею в самое сердце здоровья . Я обращаю ваше внимание на слово «отрицательную». Сначала у нас фигурировало неопределенное время, потом — помещенность в несуществующее время, а теперь фигурирует отрицательная идея, что применимо и ко времени. Хотя здесь говорится о смерти — все это относится и ко времени. Есть отрицательное время. Значит, когда мы говорим о времени «между», отделяющем нечто от него самого, мы имеем время в каком-то другом, негативном смысле. Какое же время является негативным? — Идеальное время. Или несуществующее время. Скажем, мы воображаем отъезд Альбертины, что он случится завтра, послезавтра и так далее. Отъезд локализован, казалось бы, во временной точке, но это локализация в несуществующем времени. Пруст говорит:

Впрочем, даже тысячу раз воображая себе отъезд Альбертины, как проявление ее желания, как бы ясно я ни представлял себе этот отъезд, но я никогда не подозревал, чем он в действительности явится по отношению ко мне.

В действительности я никогда не представил бы, чем этот отъезд явится для меня. И значит, это событие — в идеальном, несуществующем времени — не есть событие, соотнесенное со мной…

Сегодня мы будем заниматься странными существами — амфибиями. Я говорил, что человек есть существо-амфибия, погруженное в две бесконечности. В связи с чем мы остановились на проблеме времени и проблеме путей, которые это живое существо проходит в мире. Напомню цитату, где Пруст пишет об этом:

…поскольку я был человеком, одним из этих существ-амфибий, которые одновременно погружены в прошлое и в актуальную реальность (III,533).

Это говорится в связи с противоречиями между живым воспоминанием об Альбертине и знанием, что она умерла. Знание о том, что она умерла, помещено в одном пространстве, в бесконечности наших знаний о внешних событиях и предметах, а живое воспоминание — в той мере, в какой оно живое, — помещено в другой бесконечности. В бесконечности малого, имеющей отношение к событиям знания и понимания. Когда я говорю — событие, то тем самым отличаю событие от содержания того, что называется событием. Постараемся различить две вещи: есть содержание того, что называется событием, а есть факт события. Наши знания и состояния понимания являются событиями в том смысле, что они не просто сводимы к своему содержанию, когда случились; для нас важен сам факт события, важно то, что акты понимания существуют в измерении факта события. Фактически это феноменологический сдвиг. Нужно сдвинуть свое внимание. Ведь обычно мы сидим на двух стульях: мы берем предмет и сравниваем его с тем состоянием сознания, в котором этот предмет отразился. Но теперь мы подвешиваем эту операцию и условимся, что вообще не имеем права говорить о предметах и не знаем их помимо того, что нам сообщено о состояниях сознания, внутри цепи которых мы сами неминуемо находимся. Мы не можем вытащить себя за волосы из болота и посмотреть и на себя, и на предметы внешнего мира со стороны. Феноменологическая редукция или абстракция запрещает нам это делать. Тем самым мы как бы подвешиваем вопрос о содержании.