Мераб Мамардашвили - Лекции о Прусте (психологическая топология пути)

Но мы не только забываем качества, а как я только что сказал, нам еще грозит опасность их не так объяснить. Ведь если для Марселя имеют значение покрасневшие щеки Альбертины как качество, за которым стоит целый мир, то — переверните в другой объем — Марсель тоже фигурирует как элемент объема и серийного движения в мире Альбертины, и там, конечно, его свежевыбритые щеки также имеют какое-то значения. Мы забываем не только потому, что не обращали внимания, и качество исчезло, восстановить его нельзя, но и когда оно есть; чаще всего, прибегая к операции explain away , мы просто отделываемся от него посредством объяснения. Чтобы не видеть то, что перед нами. Я люблю тебя потому, что ты поэт, а в действительности меня взволновали свежевыбритые щеки, но я их не вижу, поскольку уже есть объяснение. Следовательно, существуют состояния сознания, а мы имеем тут дело со структурами сознания, некоторыми структурациями нашей сознательной или душевной жизни. Так как то, что я называю качествами или специфическими впечатлениями, — это не объекты мира, а некоторые предметы-интенсивности, они индивидуальны, или, я бы сказал — дифференциальны и неразложимы. И к тому же — телесны, поскольку заимствуют, берут взаймы нашу чувствительность. Чтобы пройти куда-то и что-то увидеть, нужно пройти через чувствительность, нужно, чтобы возродилось «я» с тем знаком чувствительности, которую оно имело, — лишь тогда мы видим. Марсель считает, что любит Альбертину, выдумывает в идеальном пространстве и времени проекты, как с ней расстаться, но в его проектах нет представления о том, что случится, если ему скажут, что Альбертина уже ушла. Казалось бы — реализовалось: я хотел расстаться с Альбертиной, и она, слава Богу,» сама ушла и избавила тем самым меня от утомительных сцен объяснения, от необходимости лгать и так далее. Пруст пишет:

Мне казалось, что я хорошо знаю глубины своего сердца. Но наш ум, каким бы он ни был ясным, не может заметить элементы, которые его составляют и о которых мы не подозреваем в силу того летучего состояния, в котором они находятся большую часть времени (т акое состояние сознания, как любовь, всегда у Пруста в неустойчивом равновесии, то есть является чем-то именно этим лишь на фоне другого; Альбертина такова, потому что рядом бифуркация на Жильберту, и следовательно, это не Альбертина сама по себе, а некий дифференциал; то, что мы называем Альбертиной, есть дифференциал ), поэтому и случилось событие, способное их изолировать, подвергнуть сгущению. Я ошибся, когда мне казалось, что я ясно вижу ее в моем сердце; это ясное познание не могло быть дано мне умом, его могла принести лишь суровая», взрывающаяся, отстраненная, как кристаллизированная соль, реакция страдания (III,420).

Значит, кристаллизация несет понимание. Не анализ своей души, а сам процесс, событие, реальное развертывание синтезов по кристаллизациям. Лишь тогда появится какое-то явление, которое встряхнет находящиеся в состоянии насыщения элементы жизни, — и я буду знать о том, что есть, по осадкам, выпадающим в кристалл, или, как выражается Пруст, по кристаллизированной соли. Соль страдания одновременно это и соль, которая как бы видна в ночи, при свете звезд. Путь, усеянный солью. Или, говоря словами Мандельштама: «Звездный луч — как соль на топоре…»

Я настолько привык иметь рядом Альбертину, что лишь теперь понял новое лицо Привычки. До сих пор я рассматривал ее как отрицательную силу, которая уничтожает оригинальность восприятий и даже подавляет сами восприятия как таковые; а теперь я вдруг увидел ее, как ужасную богиню, настолько слившуюся с нами и столь глубоко проникшую в наше сердце, что если оторвать ее или она от нас отвернется, хотя обычно мы не различаем ее незначительное лицо, то на нас нахлынут самые страшные страдания, равнозначные смерти.

Я привел эту цитату, чтобы сказать, что лицо другого закрыто от нас привычкой, и поэтому мы видим лишь то, что видим. То есть видеть меньше, чем видим, мы не можем, поскольку то, что нужно было знать, было качеством, а оно исчезло, и мы помним не качества, но слова. Вернусь снова к прустовскому рассуждению. Я пытаюсь вспомнить, — говорит он, — как это случилось, ведь что-то было сказано, когда я влюбился в эту девушку, она о чем-то мне говорила, кого-то упоминала, и этот кто-то, пройдя по своему объему, может оказаться даже шофером той машины, на которой я постигал топологию Бомона — есть такое гористое местечко во Франции. Так что же это? Почему я не могу вспомнить? Ход анализа Пруста здесь таков: когда мы пытаемся вспомнить первые обстоятельства, при которых влюбились, мы пытаемся вспомнить их уже любя. И подразделить это нельзя. Это закрыто какой-то цельной единицей. В другой бифуркационной линии есть что-то другое, но мы находимся на этой линии и подразделить не можем. Луч мой слепился с тем, что я вижу, и ниже его опуститься нельзя. Это и есть состояние сознания.

Сознание есть некое движущееся светлое пятно, держащееся на границе перепада в другое. Фаза сознания, выделенная в эволюции нашей жизни как светлая зона. Потому что в остальных частях эволюции вообще нет никакого сознания и проблемы сознания не возникают. Когда мы узнаем что-нибудь новое, то здесь нет никакого узнавания, а есть держание нас состоянием сознания, которое не поддается делению еще и в том смысле, что его нельзя вывести из предметов окружающего мира, которые видны некоторому абсолютному наблюдателю из какой-то внешней перспективы. Но мы не можем получить отсюда состояние сознания и раскладывать его, прибегая к анализу, в терминах предметов-интенсивностей. Это как бы вздувшаяся точка. Точка по определению точечна, дальше мы ее не делим. Хотя в то же время ясно, конечно, что такое сознание есть одновременно препятствие. Можно говорить о препятствии сознания. Раз есть состояние сознания, следовательно, есть и препятствие узнать обстоятельства, сопровождавшие мою влюбленность. Когда у меня появилось чувство любви к этой женщине — этого я не могу вспомнить, потому что вспоминаю, уже будучи влюбленным. Значит, препятствие состоит в том, что, имея дело с действиями в нас предметов или качеств, мы имеем дело уже с интеллигибизированными миром предметов и качеств. Помните, я говорил вам: язык лжи имеет качество. Почему? Потому что через это качество весь мир освоен. Он понятен. В нем состоялась жизненная форма, а то, что я называю предметом, и есть одновременно живая, успешная форма. И впрямую ее разложить нельзя. Если убить ее, то произойдет регресс на несколько шагов назад, в животное состояние. В этом смысле появившиеся в XX веке философы, которых называли прагматистами, были правы. Ими был тонко замечен исходный момент: в рамках анализа жизни мы должны не только рассматривать истину, как продукт абстрактных головных рассуждений, но прежде всего рассматривать жизненные формы по их меньшей или большей успешности.