Мераб Мамардашвили - Лекции о Прусте (психологическая топология пути)

То, что я называл «французской страстью», возникло, очевидно, на волне эпохи Возрождения. Потому что Возрождение — это появление человека, который стоит один на один с миром и готов на своих плечах нести всю тяжесть риска и ответственности, — а платит он кусками своего мяса и души. Если вы помните, Петрарка когда-то отправился на поиски так называемого сказочного города или острова под названием Туле. Он его не нашел и, когда вернулся, сказал интересную вещь: Туле я не нашел, но всю оставшуюся мне жизнь и время я употреблю на то, чтобы познать самого себя.

Давайте и мы не в обыденном, не в буквальном смысле понимать слова «познать самого себя». Многое из того, чем мы будем заниматься, потребует от нас некоторой психотехники. То есть, слушая или внутри себя понимая говоримое, мы должны будем приостанавливать в себе действие автоматических ассоциаций, что идут по путям, уже проложенным в языке и в нашем сознании. Например, я сказал: познать самого себя. По законам обыденного языка и по уже существующим ассоциативным сцеплениям можно понять эту фразу так, что я, Мераб Мамардашвили, должен углубиться в себя и себя рассматривать. Такое понимание неминуемо. Французы говорят: у нас есть та любовь, какая есть, извините за немногое. Так и у нас есть тот язык, какой есть, другого языка нет, и мы не можем всякий раз иметь разные слова для разных вещей. Скажем, слово «я» в одном случае означает одно, а в другом случае — другое, и других слов выдумывать мы не можем. А поэтому мы должны предполагать какое-то усилие понимания со стороны человека, который слышит и сам употребляет подобные слова.

Очевидно, Петрарка имел в виду, что то, из-за чего он отправился в Туле, можно узнать — углубившись в себя. Не себя увидеть в эмпирическом смысле слова, а мир узнать — нырнув в себя. Перефразируя Петрарку и выражая тем самым точный смысл прустовской жизни и самого факта, что он взялся писать роман, можно, следовательно, сказать так: Альбертины-то я не нашел, так займусь поиском в себе самого себя. Потому что в действительности под видом Альбертины (или под видом Туле у Петрарки) человек искал самого себя: ведь Альбертина, как и Германты, — только имя.

Приведу еще один возрожденческий пример, чтобы воссоздать из разных фасетов (как в живописи Сера) образ французской страсти, о которой я говорил. Вы помните, конечно, шекспировское — «что в имени твоем?» Это принадлежит к тому же духовному, умственному миру. Петрарка: ну, что Туле? Нырну в самого себя. Другой: «что в имени твоем?» И то же самое у Пруста. Вы помните, Германты появляются у него под следующим знаком: сначала «имя страны», а потом «страна имени». То есть сначала — пустое имя, но нагруженное романтическими иллюзиями, а потом — реальность, которая предстает из кусков тебя самого. Это и будет реальностью. Значит, даже имя, не как пустой звук, а как что-то действительное, может быть таковым, если наполнено тобой. А из себя вырвать можно, только войдя в себя. Так вот, Альбертины-то я не нашел, так буду в себе искать то, что искал.

Сейчас я немного отвлекусь, но может быть именно таким способом мы легче войдем в плотную материю дела. Есть такое многозначное французское слово le monde . В одних контекстах оно означает — мир, свет, а в других — свет, в смысле светского общества. Пруст ведь считается светским писателем, который описывает пустяки, жалкую светскую жизнь, а не социальные проблемы, беспокоящие человечество, если таковые вообще имеются. Потому что если понимать суть дела, то становится ясно, что нет проблем, беспокоящих человечество, — существуют только проблемы, которые беспокоят каждого в отдельности. И дай Бог, чтобы мы беспокоились такими проблемами, потому что общим состоянием человечества является как раз отсутствие такого беспокойства. Итак, le monde фигурирует и у Пруста, только в смысле света. И здесь существует буквальное и очень интересное совпадение с Декартом. В «Рассуждении о методе» Декарт пишет: «…решив не искать больше иной науки (а он получил великолепное по тем временам, первоклассное образование в иезуитском колледже и был тренированный математик, прекрасный знаток схоластики, то есть всей суммы философии того времени, но решил не искать больше никакой науки), кроме той, какую можно было найти во мне самом или в великой книге жизни» [3] Descartes. Oeuvres et Lettres. Paris, 1953, p. 131. Ср.: Рене Декарт. Избранные сочинения. М., 1950, с. 265–266. . «Великая книга жизни» — у Декарта lе monde , то есть «свет» или «светская жизнь». И дальше он продолжает: «Я всегда имел горячее желание научиться отличать истинное от ложного, чтобы проникать в свои собственные деяния». (Обратите внимание, что он стремится отличить не ложь от истины вообще, а ложь от истины в том смысле, чтобы «ясно проникать в свои собственные деяния». То есть проникать в то, что есть я. Философия часто состоит из тавтологий. Например, мы полагаем, что что-то чувствуем, а философ спрашивает: что я в действительности чувствую? Предполагая, тем самым, что я могу вовсе не чувствовать того, что чувствую. Или: что я вижу? Предполагается, что я могу и не видеть то, что вижу, и т. д. Все эти оттенки, которые я сейчас ввожу, чрезвычайно важны для понимания текста Пруста — не того понимания, когда можно что-то просто прочитать и употребить как некоторую «ценность» и на этом все кончится, но понимания в смысле — дать понимаемому участвовать в своей жизни.)

Возвратимся к Декарту: «Я всегда имел крайнее желание научиться отличать истинное от ложного, чтобы ясно проникать в свои собственные деяния и надежно (или уверенно) идти в этой жизни» [4] Ibid. . «Идти» — значит речь идет о пути. И еще лучше он говорит об этом в конце первой части своего «Рассуждения». Описав свои путешествия, свои выходы в свет, занятие книгами, он завершает это описание так: «И однажды я принял решение изучать (все) во мне самом». В имеющемся русском переводе читаем: «изучить самого себя». Но здесь все же нужно переводить буквально: изучать не себя самого, a d'etudier en moi-meme , изучать во мне самом. И дальше Декарт замечает одну интересную вещь: «…что удалось мне, как мне кажется, гораздо лучше, чем если бы я никогда не удалялся из моей страны и от моих книг» [5] Ibid., р.132. . Это так же, как если бы Петрарка не поехал искать свой Туле, а углубился бы в себя.

Итак, теперь мы имеем один из основных, сквозных образов мира Пруста, всего романа Пруста. А именно — образ путешествия особого рода, некоторого внутреннего путешествия, которое можно проделать, не совершая путешествия реального. Можно и не перемещаться в пространстве, не уезжать из Франции, не ездить к берегам Великобритании и не участвовать в войнах, хотя Декарт участвовал. Чтобы закрепить этот образ внутреннего путешествия особого рода, я напомню вам также Данте. Мы встречаем этот образ и у него, если посмотрим, конечно, на текст «Божественной комедии» глазами экзистенциальными, а не филологическими, не академическими.