Мераб Мамардашвили - Лекции о Прусте (психологическая топология пути)

Представьте себе, что существует какая-то громадная общественная вещь, слагающаяся из миллионов атомарных усилий, временных и пространственных затрат человеческих субъектов, но не являющаяся ни материей, ни непрерывным элементом жизни этих субъектов. А в произведении — там нет точки времени или пространства, которую мы могли бы произвольно выбрать. Значит, мы сталкиваемся с такими ситуациями, когда какие-то вещи, пока условно называемые мною произведениями, живут своей собственной жизнью, такой, что наше участие в них создает в нас ритм и материю нашего собственного тела или тела нашего опыта. Здесь существует запрет на произвольность прекращения работы, произвольность откладывания с одного момента времени на другой, то есть запреты, которые характеризуют то, что в нашем интуитивном языке мы называем судьбой. Еще в самом начале я пояснял эти вещи рассуждениями из античной философии. Помните, я говорил вам, что существуют такие точки жизни, когда мы не можем переложить на завтра. Например, добродетель мы не можем переложить на завтра. Истину не можем переложить на завтра в надежде, что кто-то еще вместе с нами потрудится и добавит к нашему кусочку еще один кусочек, и истина сложится во времени по линии какого-то совместного прогресса и кооперации усилий. Я показывал вам, что мы оказываемся как раз в такой ситуации, в которой нет кооперации (никто нам не может помочь), и мы не можем отложить. Как не можем и опереться на прошлое, потому что истина, красота, добродетель и так далее существуют в той мере, в какой они в каждый данный момент питаются и непрерывно воспроизводятся возрождаемым и непрерывно заново проделываемым усилием. Существование некоторых вещей есть существование, держащееся на гребне волны усилия. Волна усилия несет существование чего-то во времени и в длительности, но мы, будучи ограниченными психическими существами, видим длительность и не видим поддерживающую ее волну.

Я говорил вам, что в мышлении Пруста существует очень четкая оппозиция между двумя вещами. Между тем, что он называет «наблюдением», и тем, что он называет «впечатлением». Наблюдение — в отличие от впечатления — произвольно, оно контролируется нашей волей и сознанием. Содержания наблюдений таковы, что они могут находиться под контролем и воспроизводиться в любой желаемый нами момент. Ведь что, например, в науке называется явлениями, то есть тем, что наблюдается многими субъектами? — Такие содержания, которые могут быть воспроизведены в любой точке пространства и времени произвольно, по выбору и воле самого субъекта. И рассуждение о них, тем самым, будет контролируемым. Но то, что Пруст называет наблюдением, — парадоксально. Скажем, очень часто появляющееся в его романе пирожное «мадлен». Пруста как бы зацикливает на этом произвольном, сознанием и волей контролируемом характере наблюдения. Приводя пример из «Таинственных законов», я говорил вам о дереве: я посмотрел на него, оно меня взволновало, и я пытаюсь углубиться в свое впечатление, смотрю второй раз. Что я делаю? Что значит «второй раз»? — Воспроизвожу сознанием и волей некое содержание моего сознания. Третий раз проделываю это. Можно делать это и по памяти, дерево не обязательно должно присутствовать. И, добавляя одно впечатление к другому, добавляя одно воспроизведенное сознанием и волей содержание к другому, я иду в бесконечность и… ничего не получаю. Получаю лишь бесконечное повторение одного и того же, а смысл остается тайной за семью печатями, каким он был до наблюдения. Поэтому писатель, говорит Пруст, может сидеть в салоне и наблюдать людей, беседующих друг с другом, пытаясь запомнить выражение их лиц, слова, гримасы, жесты; и Пруст иронически замечает (описывая одного аристократа в салоне, который сидел с вставленным в глаз моноклем и думал про себя: «я наблюдаю», — причем это написано с красивой трассировкой, такое самодовольное «р»), что подобное наблюдение как раз превращает то, что является реальностью, в отходные продукты опыта, которые размножены в бесконечном числе экземпляров и уходят в дурную бесконечность. Пруста же в отличие от наблюдаемых внешних вещей интересуют в этой связи символы. То есть особого рода вещи, в которых нечто прорастает в нас самих и представляет личный корень наблюдаемого. Следовательно, чем отличается наблюдение от испытания, от впечатления? Тем, что наблюдение извне берет лишь ту часть символа, которая закована во внешних предметах или окована телом внешнего предмета, и опускает личный корень (он скрыт внутри), и видя только эту внешнюю часть, тут же ее теряет, потому что (если дерево — символ впечатления) она подобна тысячам других. И в этом смысле куст розы, который вдруг остановил меня ударом впечатления, на уровне наблюдения — такой же, как куст в Комбре или куст в Тбилиси. И выйдя, выскочив из личного корня на поверхность внешних сравнений, я оказываюсь в царстве абстракций, или общих понятий, или названий, которые я могу бесконечно сопоставлять одно с другим, так и не получив истины, смысла, который был скрыт в состоянии впечатления или сознания.

Я говорил вам, что когда мы имеем дело с текстом Пруста, то это конечные итоги какого-то очень глубокого опыта, и поэтому, взятые в виде краткого текста, они содержат в себе, как палимпсест, очень много слоев в одной фразе, в одном предложении, — их можно растаскивать по разным нитям и рассматривать в разных измерениях, и все время нам будет угрожать опасность, что мы так и не исчерпаем богатство содержания. Напомню вам цитату из Пруста:

Даже в художественных наслаждениях, которые мы ищем в силу впечатления… мы умудряемся скорее оставить в стороне, как невыразимое, именно впечатление и привязаться к тому, что позволяет нам получать от него удовольствие, не познав его до конца.

То есть Пруст все время имеет дело с какими-то эмбриональными состояниями нашей мысли и психики, до конца не поддавшимися извлечению, и в этом смысле всегда растрачиваемыми в том, что может быть сообщено, в том, что обще, и в том, что взаимозаменимо. Дерево в Тбилиси можно поменять на дерево в Комбре. С точки зрения значения дерева эта операция безопасна. Но она опасна как раз для действительной сознательной жизни, к которой Пруст и хочет выйти. Итак:… что позволяет нам получить от него удовольствие, не познав его до конца … В этом словосочетании, невинно высказываемом Прустом и кажущимся элементом украшения фразы, в этом, казалось бы, риторическом обороте, в действительности скрыт постулат, который переворачивает все наши мыслительные привычки. Наша привычка состоит в том, что мы получаем впечатление, переживаем что-то и из переживаний извлекаем знание. В этом смысле акт извлечения знания предполагает, что самим переживанием ничего не совершается. То есть само переживание оставляется завершенным и готовым, и мы заняты тем, что извлекаем из него знание или понимание. В предположении, что переживание свершилось.