Мераб Мамардашвили - Лекции о Прусте (психологическая топология пути)

А у Пруста скрыт такой постулат: не поняв (в других случаях он говорит — не создав), мы не можем пережить. Нечто не было даже пережито, потому что не было понято. В этом смысле акт понимания, который, как мы обычно считаем, совершается после переживания, для Пруста вовсе не равен переживанию, он случается не после завершения переживания. Здесь описываются совершенно другие акты нашего сознания, нашего познания, и вообще переживания, требующие других понятий. У Пруста в этом постулате установлена обратная последовательность: чтобы что-то случилось в качестве пережитого (того, что позволяет нам получать удовольствие, не познав его до конца, непознанное удовольствие как переживание есть даже не половина, а одна десятая удовольствия) — оно должно быть понято или создано. Кстати, то, что Пруст называет прошлым, в этом смысле есть резервуар, набитый неслучившимися переживаниями. Это также прямо обратно тому, как мы мыслим, — ведь прошлым мы называем в принципе то, что завершилось, то, что не может быть иначе и чего уже нельзя изменить, в то время как у Пруста прошлое имеет определенный и отличный от наших обыденных жизненных навыков смысл.

Значит, мы привязываемся, оставляя невыразимое в стороне (оставляя в стороне личный корень), к тому, что позволяет нам получать удовольствие, не познав его до конца, и воображать (я уже цитировал все это), что мы сообщаем его другим любителям прекрасного, с которыми нас сводит беседа, потому что разговариваем с ними о вещи, которая одна и та же и для них и для нас… Я снова подчеркиваю: одна и та же вещь не только в пространстве и времени. Скажем, дерево в Тбилиси и дерево в Комбре в качестве понятия ничем не отличаются одно от другого. Это пространственное расположение экземпляров вида, называемого деревом. Но есть еще и его расположение в головах людей. Там оно тоже одинаково. Дерево, которое мы видим, — и для вас дерево, и для меня это дерево. И если мы будем наблюдать, то будем описывать то, что одинаково и для вас, и для меня. Тем самым, «золотые двери» реальной нашей жизни — это то, как сложатся наши судьбы, в которых играет роль случившееся переживание дерева, а не наблюдаемые деревья. Случившееся переживание дерева относится к индивиду «дерево», который существует только на волне того усилия, которым я поставил себя на ожидающее меня пустое место, и в мире случилось дерево, в мире случился акт восприятия дерева. Это и есть когитальное сознание. Тот слой сознания, который я отличал от всех других — обобщаемых, сообщаемых, передаваемых другим, коммуницируемых в плоскости наблюдения. А одно и то же для всех — как по географическому пространству своего распространения, так и по пространству наших голов и времени — случается потому, что когда я воспроизвожу сознанием и волей впечатления в последующий момент, то я воспроизвожу лишь содержание, тождественное тому, которое предшествовало. Я видел дерево, скажем, вчера, и могу сознанием и волей воспроизвести это восприятие в своем воображении. Значит, тождественность идет и назад, в прошлое. И здесь, говорит Пруст, личный корень нашего собственного впечатления элиминирован.

Именно в те самые моменты, когда мы всего бескорыстнее в наблюдении зрелища природы, общества, любви, самого искусства, мы, — поскольку всякое впечатление двойственно, — спешим пренебречь той половиной, которая продолжена в нас и к которой мы должны были бы прилепиться; мы учитываем лишь другую половину, которая по определению не поддается углублению, потому что она как бы естественная граница внешнего наблюдения, — а извне я не могу видеть личный корень, проросший внутрь. И это освобождает нас от всякого труда … — великая тема, о которой я напоминаю вам. Ведь всякое довершение впечатления, в отличие от его эмбрионального состояния, вызванного стихийной работой нашего психического аппарата, порождается структурой, то есть трудом. И Пруст замечает:

Слишком сложно нам пытаться увидеть маленькую борозду, прорытую в нас видом боярышника или церкви ( я говорил уже о бороздах, которые прорываются молниями впечатлений, о двойной борозде от удара молнии впечатлений ). А вот симфонию мы снова проигрываем ( второй раз, третий — снова устойчивая тема ), и вновь возвращаемся взглянуть на церковь (взглянуть на дерево — второй раз, третий раз, четвертый), хотя ( фантастическое определение !) в этом и проявляется бегство от нашей жизни ( наблюдение есть бегство от собственной жизни ), в лицо которой у нас не хватает мужества посмотреть ( вспомните дантовскую тему мужества и труда — в отличие от страха и лени ) — и которое называется эрудицией (III,891).

Повторю эту последнюю коварную выходку Пруста: «в этом бегстве от нашей жизни, которое называется эрудицией». Эрудиция есть бегство от жизни. Мы накапливаем впечатления: десять раз прослушанная симфония, сто раз увиденный куст боярышника — но это лишь бегство от собственной жизни. И дальше:

И сколько людей на этом останавливаются ( на таком способе переживания впечатлений ), ничего не извлекая из своего впечатления, стареют, бесполезные и неудовлетворенные.

Ведь в такого рода впечатлениях, в таком способе обращения с впечатлениями, разверзлась бездна дурной бесконечности или «булимия» — мы хотим пожрать симфонию, слушая ее еще раз… десятый раз, и никогда не будем удовлетворены. Вспомните тему одного-единственного и достаточного в своей единственности. Если мы сможем остановиться и, не убежав от жизни, извлечь содержание. Не нужно бесконечно гнаться за вкусом пирожного и за звуками симфонии. Это, как я говорил вам, знали еще стоики. Они знали, что если удовольствие переживается целиком, можно и умереть. И не зависеть от надежды, что завтра мы еще раз вкусно поедим, вкусно посмотрим или вкусно переживем. Итак, люди, которые ничего не извлекают из своего впечатления, стареют бесполезные и неудовлетворенные — этакие холостяки искусства (III,892). А дальше у Пруста идет просто удивительная, сбитая, мускулистая, фраза: У них горести, как у девственниц и лентяев и лишь плодоношение или труд излечили бы их . В другом месте, как бы завершая этот пассаж, Пруст пишет следующее:

Как же может литература наблюдательных пометок ( та, которая берет выставленную наружу часть вещи, опуская проросшую вовнутрь другую часть ) иметь какую-либо ценность, если именно под теми маленькими вещами, которые она помечает, и содержится реальность (в еличие в далеком звуке аэроплана, в линии колокольни Сент-Илера, прошлое во вкусе пирожного ) (III,894–895).

Пожалуйста, наблюдайте пирожное… В первом своем эксперименте с пирожным Пруст — один раз поднес, второй раз, третий, четвертый, думая, что повторение, наконец, откроет ему смысл того странного ощущения, которое он, вдруг задрожав, испытал от вкуса кусочка пирожного, растворенного в чашке чая.