Карл Маркс - Собрание сочинений, том 4

Тот вопрос о собственности, который в «наше время» является всемирно-историческим вопросом, имеет смысл, следовательно, лишь в современном буржуазном обществе. Чем более развито это общество, чем, следовательно, буржуазия в какой-нибудь стране экономически более развита, а потому и государственная власть приняла более буржуазный характер, тем резче выступает социальный вопрос: во Франции резче, чем в Германии, в Англии резче, чем во Франции, в конституционной монархии резче, чем в абсолютной, в республике резче, чем в конституционной монархии. Так, например, коллизии, вызываемые кредитной системой, спекуляцией и т. д., нигде не носят такой острый характер, как в Северной Америке. Нигде также и социальное неравенство не выступает в такой резкой форме, как в восточных штатах Северной Америки, потому что здесь оно менее, чем где бы то ни было, затушевано политическим неравенством. Если пауперизм здесь не так развился еще, как в Англии, то это обусловлено экономическими обстоятельствами, на которых мы здесь не можем подробно останавливаться. Тем не менее и здесь пауперизм делает блестящие успехи.

«В этой стране, где нет привилегированных сословий, где все классы общества обладают одинаковыми правами» (но трудность заключается в самом существовании классов) «и где наше население далеко от того, чтобы стеснять развитие средств существования, — зрелище такого быстрого роста пауперизма поистине внушает тревогу». (Отчет г-на Мередита пенсильванскому законодательному собранию [149].)

«Доказано, что в течение 25 лет пауперизм в Массачусетсе возрос на 60 %» (из «Register» американца Найлса [150]).

Один из известнейших североамериканских экономистов, вдобавок радикал, Томас Купер, предлагает:

1) Запретить неимущим вступление в брак.

2) Отменить всеобщее избирательное право, ибо, восклицает он,

«общество основано для защиты собственности. Какое разумное притязание на право издавать законы о собственности, принадлежащей другим, могут иметь те, которые в силу вечных экономических законов навеки лишены собственности? Какие общие мотивы и интересы могут иметь эти два класса населения?

Одно из двух: или рабочий класс настроен нереволюционно, тогда он отстаивает интересы работодателей, от которых зависит его существование. Так, на последних выборах в Новой Англии фабриканты, желая обеспечить за собой голоса избирателей, отпечатали имя своего кандидата на коленкоре, и каждый их рабочий носил этот кусок коленкора на том месте, где застегиваются брюки.

Или же вследствие совместной жизни в коллективе и т. д. рабочий класс делается революционным, — и тогда политическая власть в стране рано или поздно перейдет в его руки, а при этой системе никакая собственность не будет обеспечена» {107} .

Как в Англии под именем чартистов, так в Северной Америке под именем национал- реформистов рабочие образуют политическую партию, и ее боевым кличем является отнюдь не республика вместо монархии, а господство рабочего класса вместо господства класса буржуазии.

А так как именно в современном буржуазном обществе с соответствующими ему государственными формами конституционного или республиканского представительного государства «вопрос о собственности» сделался наиважнейшим «социальным вопросом», то лишь ограниченность потребностей немецкого мещанина может заставить его тем не менее кричать, что вопрос о монархии есть важнейший «социальный вопрос нашего времени». Точно таким же образом д-р Лист в предисловии к «Национальной политической экономии» [151]наивно выражает свое огорчение по поводу того, что важнейший социальный вопрос нашего времени «ошибочно видят» в пауперизме, а не в покровительственных пошлинах.

Различие между деньгами и властью явилось заодно и персональным различием между двумя борцами.

«Малыш» выступает как своего рода воришка, который имеет дело только с врагами, владеющими «деньгами»; баснословно сильный муж, в отличие от него, борется с «сильными» мира сего.

Indosso la corazza, e l'elmo in testa {108} .

И он бормочет:

«При этом Ваша особа находится, однако, в лучшем положении, чем моя» {109} .

В наилучшем положении находятся, однако, «сильные» мира сего, вздохнувшие с облегчением, когда г-н Гейнцен набросился на своего воспитанника:

«Теперь Вы, как и все коммунисты, утратили способность распознавать связь между политикой и социальными условиями» {110} .

Мы только что прослушали моральное наставление, в котором великий человек с потрясающей простотой раскрыл в общих чертах связь между политикой и социальными условиями. На примере монархии он тут же наглядно показывает своему воспитаннику практическое применение этого способа.

Монархи, или монархия, рассказывает он, являются «главными виновниками всех бедствий и нищеты». Там, где монархия упразднена, отпадает, разумеется, и этот способ объяснения, так что рабство, которое привело к гибели античные республики, рабство, которое приведет к страшнейшим конфликтам в южных штатах североамериканской республики {111} , могло бы воскликнуть словами Джона Фальстафа: «Ах, если бы аргументы были так же дешевы, как ежевика!» [152]

Но прежде всего: кто же или что произвело на свет монархов и монархию?

Было некогда время, когда ради общественных интересов народ должен был поставить во главе себя наиболее выдающихся людей. Потом этот пост стал передаваться по наследству внутри определенных семейств. И, наконец, по своей глупости и испорченности люди допускали, чтобы это злоупотребление совершалось в течение веков.

Если бы созвать конгресс всех прирожденных болтунов Европы, они не могли бы дать другого ответа. И если вы просмотрите все сочинения г-на Гейнцена, вы тоже не найдете в них другого ответа.

Крепкий «здравый человеческий смысл» полагает, что, объявив себя противником монархии, он тем самым уже объяснил ее. Но самое трудное для этого нормального рассудка должно, казалось бы, заключаться в объяснении того, откуда появился противник здравого человеческого смысла и морального человеческого достоинства и каким образом он протянул свое удивительно упорное существование на целые столетия. Нет ничего проще! Эти столетия обходились без здравого человеческого смысла и морального человеческого достоинства. Другими словами: разум и мораль столетий соответствовали монархии, вместо того чтобы противоречить ей. И именно этот разум и эту мораль прошлых столетий не в состоянии понять «здравый человеческий смысл» нашего времени. Он не понимает, но зато презирает их. Из области истории он убегает в область морали и здесь может пустить в ход всю тяжелую артиллерию своего нравственного негодования.