Карл Маркс - Собрание сочинений, том 4

Столь «литературно» г-н Гейнцен демонстрирует не только свою «шею», но и всю свою «природу», все свое тело. Своего «маленького» противника он поставил рядом с собой, чтобы посредством контраста с надлежащей рельефностью показать совершенство своего телосложения. «Маленький» уродец держит в своих ручонках топор палача — быть может, одну из тех миниатюрных гильотин, которые в 1794 г. дарили детям в качестве игрушки. Напротив, он сам, грозный богатырь, со злой и презрительной усмешкой держит в руках лишь одно оружие — «розгу», которая, как он дает нам понять, давно служила для «наказания» злых «мальчишек» — коммунистов — за их «дерзкие выходки». Великан снисходительно обходится со своим «насекомообразным противником» как педагог, вместо того чтобы растоптать безрассудно-смелого молодчика. Он снисходительно беседует с ним, как друг детей, читая ему мораль, делая ему строжайшее внушение по поводу его тяжелых пороков, а именно: «лжи», «нелепой, мальчишеской лжи», «наглости», «задорного тона», непочтительности и других прегрешений юности. Если при этом розга охваченного наставническим пылом исполина время от времени резко свистит над головой воспитанника, если по временам какое-нибудь грубейшее выражение прерывает поток нравоучительных изречений и даже отчасти сводит на нет их действие, то не следует ни на минуту забывать, что не может же исполин заниматься моральным воспитанием так, как им занимаются обычные школьные наставники, вроде Квинта Фикслейна [144], и что природа, если ее и прогнать в двери, вернется снова через окно. К тому же не следует упускать из виду, что те самые выражения, которые в устах такого карлика, как Энгельс, звучат как непристойность, вызывающая у нас отвращение, звучат восхитительно, пленяя наш слух и сердце подобно звукам природы, когда они произносятся таким колоссом, как Гейнцен. Да и уместно ли язык героя мерить узкой меркой обывательской речи? Разумеется, нет, так же как нельзя считать, например, что Гомер опускается до уровня грубиянской литературы, когда он одного из своих любимых героев, Аякса, называет «упрямым, как осел».

У великана были такие добрые намерения, когда он в № 77 «Deutsche-Brusseler-Zeitung» показал коммунистам свою розгу! [145]А «маленький» уродец, которому он вообще не давал никакого повода брать слово — много раз выражает он свое богатырское изумление по поводу этой непостижимой дерзости пигмея, — отплатил ему такой неблагодарностью. «Имелось в виду отнюдь не давать советы», — жалуется он. «Г-н Энгельс жаждет моей смерти; он хочет убить меня, злодей».

А сам он? Он, как и по отношению к прусскому правительству, так и в этом случае, «с воодушевлением начал борьбу, неся под воинственной одеждой мирные предложения, сердце, стремящееся к гуманному примирению противоречий современности» {100} . Но — увы! — «воодушевление это было облито едкой влагой коварства» {101} .

«Я был республиканцем, г-н Энгельс, с тех пор, как занимаюсь политикой, и убеждения мои не были столь непостоянными и шаткими, чтобы поворачиваться то туда, то сюда, как головы некоторых коммунистов» {103} .

«Революционером, правда, я стал только теперь. Такова уж тактика коммунистов, что они, сознавая свою собственную неисправимость, делают упреки своим противникам, когда те исправляются» {104}

Г-н Гейнцен отнюдь не стал республиканцем; он им был со дня своего политического рождения. Таким образом, у него — постоянство, непоколебимая стойкость, последовательность. У его же противников — непостоянство, шаткость, непрерывные повороты. Г-н Гейнцен не всегда был революционером; он им стал. Правда, на этот раз повороты совершаются г-ном Гейнценом; но благодаря этому дело поворачивается так, что повороты эти теряют свой безнравственный характер и называются отныне «самоисправлением». Наоборот, у коммунистов постоянство потеряло свой высоконравственный характер. Во что же превратилось оно? В «неисправимость».

Стоять или поворачиваться — то и другое нравственно, то и другое безнравственно; нравственно со стороны добродетельного филистера, безнравственно со стороны его противника. Искусство критизирующего филистера в том именно и заключается, чтобы знать, в какой момент надо сказать «белое», а в какой — «черное», чтобы уметь в нужный момент сказать нужное слово.

Невежество вообще считается недостатком. Мы привыкли рассматривать его как отрицательную величину. Посмотрим же, как волшебная палочка филистерской критики превращает интеллектуальный минус в моральный плюс.

Г-н Гейнцен сообщает, между прочим, что в философии он все так же несведущ, как был в 1844 году. «Язык» Гегеля «так и остался неудобоваримым» для него.

Таков факт. А затем следует моральная обработка.

В силу того, что для г-на Гейнцена гегелевский язык с самого начала был «неудобоваримым», он не поддался искушению, подобно «Энгельсу и другим», безнравственно и высокомерно похваляться при всяком удобном случае знанием этого самого гегелевского языка, так же, как вестфальские крестьяне, насколько известно, до сих пор не претендовали на то, чтобы «похваляться знанием» санскритского языка. Но ведь истинно нравственное поведение состоит как раз в том, чтобы избегать всякого повода к безнравственному поведению; а разве столь предусмотрительное непонимание какого-либо языка не является лучшим способом оградить себя от безнравственной склонности «похваляться знанием» этого языка!

По этой причине, как полагает г-н Гейнцен, ничего не понимающий в философии, он также не ходил в «школу» к философам. Его школой были «здравый человеческий смысл» и «гуща жизни».

«Именно благодаря этому», — восклицает он со скромной гордостью праведника, — «я избежал опасности отречься от своей школы».

Против моральной опасности отречения от школы нет более испытанного средства, чем никогда не посещать ее!

Всякое развитие, независимо от его содержания, можно представить как ряд различных ступеней развития, связанных друг с другом таким образом, что одна является отрицанием другой. Если, например, народ в своем развитии переходит от абсолютной монархии к монархии конституционной, то он отрицает свое прежнее политическое бытие. Ни в одной области не может происходить развитие, не отрицающее своих прежних форм существования. На языке же морали отрицать значит отрекаться.