Ноам Хомский - Картезианская лингвистика

Его исторический обзор — это несколько случайных заметок, которые, по его мнению, призваны суммировать «уровень знаний о языке, достигнутый к XVIII в.». Эти замечания не всегда верны (например, поразительно его утверждение, что до XIX в. лингвисты «не изучали звуков речи и смешивали их с графическими знаками алфавита» [Там же, 22] или что авторы универсальных грамматик смотрели на латынь как на высшее воплощение «универсальных законов логики») [Там же, 20], а если они и верны, то не дают полного представления о том, что было сделано в предшествующий период.

Вопрос о том, как в указанный период анализировались звуки речи, заслуживает отдельного обсуждения; хотя я исключил эту тему из своего обзора, следует признать необоснованность такого решения. В большинстве рассматриваемых мною сочинений, как и во многих других трудах, обсуждаются вопросы фонетики, причем положение

Аристотеля «произносимые слова являются символами переживаемого в уме, а написанные слова являются символами произнесенных слов» (Aristoteles. De Interpretations)*, по-видимому, принималось * Цит. в пер. с англ.; ср. рус. пер. в: [Аристотель 1978, 93]. безоговорочно. В современных работах редко можно найти ссылки на фонетические исследования рассматриваемого периода. Так, М. Граммон следующим образом комментирует фонетические взгляды

Кордемуа [Cordemoy 1677]: «артикуляции некоторых фонем французского языка описаны с замечательной четкостью и точностью» \Grammont 1950, 13, п.]; затем он добавляет: «Эти описания Мольер воспроизвел дословно в „Мещанине во дворянстве", акт II, сцена 6 (1670)». 81 [Beauzee 1819, 340 f.]. Подобный же анализ провел и Бентам [Bentham 1962, 356]. 82 Различие между «основными идеями», выраженными языковой формой, и ассоциируемыми с этой формой «добавочными идеями» подробно рассматривается в «Логике» Пор-Рояля, в главах 14 и 15. Основная идея — это то, что утверждается в «словарном определении», цель которого — попытаться точно сформулировать «истину употребления слов» [цит. по: Арно, Николь 1991, 90]. Однако словарное определение не может «целиком отразить впечатление, которое определяемое слово производит на разум»; «часто бывает так, что слово, помимо основной идеи, рассматриваемой как собственное значение данного слова, возбуждает в нашем уме еще и несколько других идей, которые можно назвать добавочными (accessoires); и хотя они производят на нас впечатление, мы не обращаем на них особое внимание» [Arnauld 1964, 90; ср.: Там же, 91]. Например, основное значение предложения You lied 'Вы солгали' заключается в том, что вы знали истинность обратного тому, что сказали.

«Однако помимо своего основного значения эти слова в обычном употреблении влекут за собой идею презрения и обиды и внушают мысль, что человек, который их произносит, не боится нанести нам оскорбление, и это делает их обидными и оскорбительными» [Там же, 91]. Подобным же образом основное значение вергилиевого стиха Usque adeone mon miserum est, англ. То die, is that such a wretched thing? 'Неужто смерть — столь большое несчастье?' то же, что и значение предложения лат. Non est usque adeo mori miserum, англ. It is not so very wretched to die 'He всегда умереть столь большое несчастье', однако исходное предложение «не только передает ту мысль, что смерть не столь великое зло, как полагают, но и представляет идею человека, который противится смерти и без страха смотрит ей в лицо» [Op. cit., 91-92; Там же, 92-93, 372]. Добавочные идеи могут быть «постоянно связаны со словами» [Там же, 92], о чем свидетельствуют только что приведенные примеры, или же они связываются с ними лишь в конкретном высказывании, например, посредством жеста или тона голоса [Op. cit., 90]. Иначе говоря, ассоциация между идеей и словом может устанавливаться как в языке (langue), так и в речи (parole).

Данное различие весьма сходно с различием между когнитивным и эмотивным значением.

Также интересен для современного исследователя пример того, как некоторые грамматические процессы могут привести к изменениям в выражаемых добавочных идеях при сохранении в неизменности основного значения. Например, в «Логике» утверждается, что обвинить кого-либо в невежестве или лживости не то же самое, что назвать кого- либо невежественным или лживым, поскольку «прилагательные „невежественный" и „лживый", указывая на известный недостаток, несут в себе еще идею презрения, тогда как слова „невежество" и „ложь" обозначают вещь такой, какова она есть, без колкости, но и без всякого смягчения » [Op. cit., 91; Там же, 92]. 83 [Bu/fier 1709]; цит. в [Sahlin 1928,121-122], причем с типичным для современных языковедов пренебрежением, источник которого — мнение, будто подлинным объектом исследования может быть только поверхностная структура. См. [Katz, Postal 1964, §4.2.3, 4.2.4], где развиваются и аргументируются весьма сходные мысли. 84 «О грамматической конструкции» [Du Marsais 1769, 229]. 85 Латинский пример, однако, вызывает целый ряд вопросов. См. [Chomsky 1965, chap. 2, § 4.4.], где содержится ряд замечаний по поводу так называемого «свободного порядка слов» в контексте обсуждаемых проблем. 86 Из контекста не совсем ясно, относятся ли накладываемые на трансформации ограничения к языку (langue) или к речи (parole), касаются ли эти ограничения грамматики или ее использования; также неясно, имеет ли смысл сама постановка это го вопроса в рамках концепции, разрабатываемой Дю Марсэ.

Полезно сравнить наше описание толкований предложений, даваемых Дю Марсэ, с объяснениями, предложенными Кацем, Федором и Посталом в их недавних публикациях. См. [Katz, Postal 1964] и имеющиеся там ссылки на литературу. 87 Цитируемые мною примеры приводит и Салин в подтверждение смехотворности теории Дю Марсэ: «вряд ли стоит сравнивать ее с современной наукой с целью выявления и без того слишком очевидных ошибок» [Sahlin 1928, 84]. 88 [Reid 1785]. См. [Chomsky 1965,199-200], где дается ряд комментариев и приводятся цитаты. 89 Исключением является последний пример, приводимый в связи с анализом неопределенных артиклей.

Подобного рода попытки выйти за пределы поверхностной формы допускаются современной лингвистической теорией и послужили предметом многих методологических дискуссий, в частности в США в 1940-е гг. 90 См. [Postal 1964], где обсуждаются современные теории синтаксиса, допускающие это ограничение.

В действительности для многих современных методологических дискуссий характерно предположение, что лингвистическое исследование должно быть ограничено поверхностной структурой конкретных предложений, содержащихся в заданном корпусе; отражение этих взглядов мы находим у Салина, когда он критикует Дю Марсэ за «не допустимую для грамматиста погрешность» [Sahlin 1928, 36], которая заключается в использовании придуманных примеров, а не одних только высказываний, реально наблюдаемых в живой речи, как будто можно себе представить иную рациональную альтернативу.