Капра Фритьоф - Уроки мудрости

В этомсодержалась ошибка, которую я понял лишь постепенно ипреодолевал в течение долгого времени. Представляя новую физику в качестве модели для новой медицины, новой психологии и новой социальнойнауки, я попал в ту самую картезианскую ловушку, которой советовал избегать. Декарт, как я узнал позднее, пользовался для представления человеческого знания метафорой дерева, полагая метафизику корнями, физику — стволом, а все остальные дисциплины — ветвями. Не сознавая этого, я принял картезианскую метафору как руководящий принцип моего исследования. Ствол моего "дерева" не был уже ньютоно-картезианской физикой, но я по-прежнему рассматривал физику как модель для других наук, а, следовательно, физические явления — как в некотором смысле первичную реальность и основу для всего остального. Я не говорил этого явно, но эта идея содержалась в моих доводах в пользу новой физики как модели для других наук.

В течениенесколькихлетмояточка зрения в этом отношениипретерпела глубокое изменение, и в книге "Точка поворота",которая вконцеконцов была написана, я представлял новую физику не как модельдля других наук, а как важный специальный случай более общего подхода — системной теории.

Этот существенный для меня переход от "физического" мышления ксистемному совершался постепенно и в результате многих влияний, но более всего под влиянием одного человека, Грегори Бэйтсона, изменившегомою точку зрения. Вскоре после знакомства со мной Грегори Бэйтсон сказал шутливо одному общему знакомому: "Капра? Он же сумасшедший! Он думает, что мы — электроны!" Это замечание дало мне первоначальный толчок, и мои последующие контакты с Бэйтсоном в течение последнихдвухлетглубоко изменили мое мышление и дали мне ключ к радикально новомупредставлению о природе, которое я стал называть "системным подходом кжизни".

Будущие историки сочтут ГрегориБэйтсонаоднимизнаиболеевлиятельных мыслителей нашего времени. Уникальность его мышления связана с его широтой и обобщенностью. Во времена, характеризующиеся разделением и сверхспециализацией, Бэйтсон противопоставил основным предпосылкам и методам различных наук поиск паттернов, лежащих за паттернами, и процессов, лежащих в основе структур. Он заявил, что отношениядолжны стать основой всех определений; его основная цельсостоялавобнаружении принципов организации во всех явлениях, которые он наблюдал, "связующего паттерна", как он называл это.

Я увидел Бэйтсона впервые летом 1976 года в Баулдере, штат Колорадо, где я читал курс в буддийской летней школе, а он приехал прочесть лекцию. Эта лекция была моим первым соприкосновением с его идеями. Ямногослышало нем до этого — в университете Санта Круз былсвоего рода "культ Бэйтсона" — но книги его,"Шаги к экологииразума",я не читал. Во время этой лекции воззрения Бэйтсона и его стильпроизвели на меня большое впечатление: больше всего меня поразило то, что его главная мысль — переход от объектов к отношениям — точно соответствовал выводам, к которым я пришел, основываясь на современнойфизике. После лекции я обменялся с ним несколькими фразами, но по-настоящему узнал его двумя годами позже, в последние два года его жизни, которыеонпровелв Эсаленском институте в Биг-Суре. Я часто бывалтам, проводя семинары, и навещая друзей, которых у меня быломногосреди эсаленского персонала.

Бэйтсон был весьма импозантной фигурой: гигант не толькоинтеллектуально, но и физически, он был высок и внушителен на всех уровнях. Его многие боялись; я так же испытал перед ним нечто вроде благоговейного страха, особенно вначале. Мне было трудно просто заговоритьс ним;я постоянно чувствовал, что мне нужно утвердить себя, сказатьилиспросить что-нибудь умное, и лишь очень постепенно я начал вступать с ним в разговор, и то не слишком часто.

Мне понадобилосьтакжемного времени, чтобы начать называтьБэйтсона "Грегори".Я думаю, что я так и не отважился бы на это, еслибы не совершенно неформальная обстановка Эсалена. По-видимому, и самому Бэйтсону было трудно называть себя "Грегори";он обычнопредставлялся как "Бэйтсон",и любил, чтобы его так называли, — возможно потому, что был воспитан в британских академических кругах, где это принято.

Когда я ближе познакомился с Бэйтсоном в 1978году, язнал, что его не очень интересует физика. Главные интересы Бэйтсона, его интеллектуальное любопытство и страсть, которую он вносил в свои научныезанятия, были связаны с живой материей, "живыми вещами", как он любилговорить. В "Разуме и природе" он писал: "Я всегда помещалописанияпалок и камней, бильярдных шаров и галактик в одну коробочку… и оставлял их там. В другой коробочке были у меня живые вещи — крабы, люди, вопросыкрасоты…" — именно содержимое этой другой "коробочки" Бэйтсон изучал, с этим была связана егострасть. Познакомившисьсомной, он знал, что я пришел из науки, которая изучала камни, палки ибильярдные шары, и, я полагаю, у него было своего рода интуитивное недоверие к физикам. Отсутствие интереса к физике можно видеть и в том, что он гордился ошибками, которые свойственны обычно не физикам, когдаони говорят о физике — путаница между "материей" и "массой" и т. п.

Таким образом я знал, что Бэйтсон относится к физикам с предубеждением, и мне очень хотелось показать ему, что та физика, которойзанимался я, в действительности близко соответствовала духу его мышления. Вскоре мне представилась для этого прекрасная возможность, когдая вел в Эсалене семинар, на который он пришел. Это очень воодушевиломеня, хотя, кажется, он не сказал ничего за весь день. Я постаралсяпредставить основные понятия физики XX века, не искажая их, но такимобразом, чтобыихблизость бэйтсоновскому мышлению стала очевидной.

По-видимому, это мне удалось, потому что позже я слышал, что мой семинар произвел на Бэйтсона прекрасное впечатление: "Блестящий малый", — сказал он кому-то из друзей.

После этого я всегда чувствовал, что Бэйтсон с уважением относится к моей работе, более того — что он относится ко мнесискреннейсимпатиейидажес некоторой отеческой привязанностью. У меня было много оживленных разговоров с Бэйтсоном втечениепоследних двух лет его жизни: в столовой Эсаленскогоинститута, на террасе его дома, выходящей на океан, и в другихпрекрасныхместаххолмистого побережья Биг-Сура. Он дал мнепрочестьрукопись "Разума и природы",и читая ее, я живо вспоминал, как мы часами сидели с ним на траве над океаном яснымсолнечнымднем, слушаяритмичный рокот волн, наблюдая за пчелами и пауками: "Что за паттернсвязывает краба с омаром, орхидею с примулой, всех их со мной? И меняс Вами?" Когда я приезжал в Эсален вестисеминары, ячастовстречалБэйтсона в столовой, он улыбался мне: "Хелло, Фритьоф, приехалдавать шоу?" А после обеда он спрашивал: "Чашечкукофе?" — приносилкофенам обоим и мы продолжали беседу. Разговоры сБэйтсоном носили особый характер из-за того, что он особым образом преподносил свои идеи. Он предлагал систему идей в формеисторий, анекдотов, шуток, по-видимости разбросанных наблюдений, ничего не формулируя до конца. Бэйтсон не любилобстоятельных объяснений, зная, по-видимому, что лучшее понимание приходит тогда, когда вы сами можете установить связи, своим умом, а непо подсказке. Он давал мало пояснений, и я хорошо помню огонек в егоглазах и удовольствие в голосе, когда он видел, что мне удается следовать за ним в сплетении его мыслей. Разумеется, я никогда не мог целиком проследить его мысль, но может быть, время от времени мне удавалось это в несколько большей мере, чем другим, и это доставлялоемуогромное удовольствие.