Александр Шевцов (Андреев, Саныч, Скоморох) - Самопознание и Субъективная психология

"Видный представитель русского неокантианства — профессор Петроградского университета Александр Введенский, труд которого "Опыт построения теории материи на принципах критической философии" известен и за рубежом. В своей работе "Новое и легкое доказательство философского критицизма" профессор Введенский на основе анализа законов логического мышления выводит невозможность доказательства приложимости форм нашего мышления к вещам-в-себе, что отличает его от других неокантианцев. В работе "О пределах и признаках одушевления" он выступает представителем оригинальной разновидности русского неокантианства — теоретического солипсизма.

Здесь он доказывает, что возможно отрицать существование душевной жизни везде, за исключением самого себя, а все «духовное» в других рассматривать как результат чисто материальных процессов.

Такого скептика невозможно опровергнуть в области эмпирии".

Какие слова! Такого скептика невозможно опровергнуть в области эмпирии!

Что это — издевка? Попытка выразить хоть какое-то отношение? Просто недоумение?

Эрнест Радлов в довольно горячем сочинении "Очерки истории русской философии" обходится с Введенским еще жестче. Если не считать, что он не согласен с его периодизацией истории русской философии, то собственно Введенскому Радлов уделил лишь одно предложение:

"Если Критицизм Канта сначала выразился главным образом в опровержениях его опровержений доказательств бытия Божия <���…>, то впоследствии он нашел себе защитника в лице А. И. Введенского, который старался разграничить веру и знание и построить религиозную веру на нравственном начале" (Радлов, с. 196).

Вот спрятался человек так спрятался! Даже составители примечаний к современному изданию Очерков Радлова поясняют эти его слова так: "Имеется в виду Алексей Введенский и его работа "Вера в бога, ее происхождение и основание"".

Нет. Имеется ввиду Александр Иванович Введенский и его работа "О видах веры в ее отношении к знанию", а не его однофамилец, с которым Александр Иванович тоже умудрился провести диспут еще в 1894 году (Вопросы философии № 25 за 1894 г). И о котором, кстати, Радлов говорит отдельно через пару страниц.

Но для меня это лишь еще одно доказательство того, что Введенский хорошо спрятался, так спрятался, что философы и историки его просто не видят.

И все же однажды, именно в этой работе "О видах веры…" он проговорился. Он дал намек, который, как мне кажется, и это всего лишь мое личное мнение, указывает на то, что грело его душу. Я предполагаю, что эта мысль, которую я сейчас приведу, пришла к нему очень рано, и он всю жизнь делал себя, исходя из нее. А она требовала научиться рассуждать, потому что отменяла надобность во всякой вере. Эта мысль была допущением, после которого земная жизнь теряет свою абсолютную ценность, и ты начинаешь приуготовляться к смерти и становишься философом.

"Видеть свое назначение в счастии других- глупо (потому что эта цель недостижима), если наши помыслы ограничиваются одной лишь земной жизнью; а потому и обязательность нравственного долга при таких условиях немыслима.

Чтобы служение чужому счастью не было бессмыслицей, надо, чтобы счастье людей слагалось не только из того, что есть на земле, но также еще и из чего-нибудь другого; а для этого надо, чтобы их жизнь продолжалась за пределами земли, и притом так продолжалась, чтобы при этом было искуплено все то зло, которое они неизбежно испытывают здесь" (Введенский. О видах веры, с. 64).

Как вы помните, после допущения, что жизнь не прекратится со смертью, Сократ пришел к познанию того, что же он сможет унести с собой за ту черту. Думаю, именно это же самое допущение однажды заставило и Введенского перейти от рассуждений к действию. И этим действием было действительное самонаблюдение. Этот переход чувствуется в трудах Введенского, но сочинения Введенского, посвященные действительному самонаблюдению, мне незнакомы.

Как жаль, если ему удалось окончательно спрятать эту часть своего опыта!

Георгий Иванович Челпанов (1862–1936) был всеобъемлющим ученым. Совершенно очевидно, что им двигала какая-то большая жизненная цель, далеко выходившая за рамки науки. И он явно искал средства для ее воплощения. А воплощение ее как-то было связано для него с воспитанием и образованием новых людей. Но вот орудием ее достижения он видел Науку и только Науку. И это стало трагедией его жизни.

Образование — это не воспитание, не просто взращивание, это — придание образа. Мыслители, посвятившие себя образованию или педагогике, осознавая это или нет, хотят, чтобы их окружали люди "определенного образа". Но как может быть человек "определенного образа"? Ведь внешность задана от рождения! Значит, речь идет не о телесном виде, а о чем-то ином. О чем?

Например, об образе поведения. Или об "образе мысли". Ясно видно, что оба эти образа связаны, причем образ поведения вытекает из "образа мысли", который я беру в кавычки, потому что это выражение не соответствует собственному содержанию. Очевидно, что речь идет не о какой-то одной мысли, а о том, как вообще мыслит человек. То есть или о мировоззрении, или о том виде, какой придается каждой отдельной мысли. В чем разница?

Мировоззрение — это некий подход к жизни, позволяющий как выбирать в ней нужное, так и управлять своим поведением, оценивая его как правильное или неправильное. По сути, такая оценка-выбор возможна, лишь если твой разум поставил себе цель и достигает ее, решая как задачу. В рамках подобной жизненной задачи ты имеешь возможность смотреть на все, что тебя окружает, как на имеющее отношение к твоей задаче или не имеющее. Таким образом и создается точка зрения, то есть некая условная вершина, с которой ты и смотришь на весь мир.

Что же касается образа, который придается отдельным мыслям, то яснее всего такое явление можно видеть на примере молодежных субкультур, как это называется. К примеру, спортивные Фаны «культивируют» у себя очень определенные способы выражения своих мыслей как в слове, так и в действии. Очевидно, что действие не может обрести такой вид, если изначально сама мысль о том, что надо сделать, не обретет дополнительный образ, который сделает ее узнаваемой для всех «своих», то есть членов сообщества, которое пользуется подобным языком. Тайным, как было бы правильно его назвать.

Понятно, что это относится отнюдь не только к сообществам спортивных болельщиков. Там это всего лишь ярче проявляется, но любое сообщество, даже такое маленькое, как семья, нарабатывает свои способы придавать мыслям образ, который наполнит их дополнительными смыслами и оттенками, остающимися непонятными для чужих людей.