Дорис Лессинг - Шикаста

Под пятьдесят, земная жизнь пройдена на две трети, дети выросли. Дети, кстати, сплошное разочарование. Махровые эгоисты, рвачи, все гребут под себя, все для собственного удовольствия. Ругая их, он не забывал о конфликте поколений, о вечном недовольстве родителей детьми. О недовольстве оправданном, мог он добавить самому себе, но не жене, находившей его трудным и неуживчивым. Но и гордился он ими невольно, этой гордости стыдясь, себя за нее презирая, но отмечая как положительное явление самую двойственность своей оценки. Как же, ведь потомки шагнули дальше по ненавистной, но неустранимой классовой лестнице клятого социума.

Критикуя детей, он одновременно критиковал и младших членов своего профсоюза, да и все новое поколение. А это уже явление нежелательное, изменой попахивает, предательством. Однако ни сердцу, ни мозгу не прикажешь, потока мыслей не прервешь. Даже мочевым пузырем не слишком-то пораспоряжаешься. Вернулся детский скептицизм — да он никуда и не исчезал. Вернулись, преобразившись, прежние мысли. Каким образом люди забывают, что творят? Хватают всё, до чего дотягивается рука, воруют, содеянного не стыдясь, напротив, видя в этой ловкости рук превосходство над всеми остальными. Не хотят понять, что легкость бытия преходяща, вызвана капризами конъюнктуры, что рано или поздно дутый пузырь экономического процветания лопнет, забрызгав всех в разной степени. Попробуй, втолкуй это детям рабочих, ложившихся спать без ужина, детишкам, вымахавшим под потолок, так что отцы, а тем более деды им до плеча макушками не дотягиваются. Они забыли, что история рабочего класса этой страны — это история нищеты и лишений? Они, может быть, никогда не слыхали о прошлом?

Дни его проходили в постоянной активности. Приходилось заседать во всяких комитетах, вести переговоры, спорить, а то и ругаться с работодателями, убеждать с трибуны, ездить на конференции…

Чем он вообще занимался?

Тем ли он вообще занимался?

Где он оказался и где его мечты конца войны?

Иной раз во время какого-нибудь собрания он тайком, надеясь, что за ним никто не следит, наблюдал за присутствующими: за молодыми, за ровесниками, — и чувствовал себя чужаком среди них.

В течение всей жизни он хранил и лелеял ряд мыслей, воспоминаний прежнего времени, держал их в качестве эталона для сравнения и выверки текущих событий. После войны, еще только начиная свою заседательскую эпопею, он вспоминал двоюродного брата, продававшего овощи с передвижного лотка на улице. Невыносимой оказалась борьба этого парня за выживание, не выдюжил он. С утра до позднего вечера стоял бедолага при своей тачке, в любую погоду, кашлял, дрожал, но держался. Запомнился ему настрой покойного родственника, схожий с мыслями школьника, сбитого с ног более сильным противником, знающего, что поднимется он лишь для того, чтобы снова растянуться на земле. Что-то вызывающее, какая-то бравада. Врешь, не возьмешь, я еще жив, я не сдамся! И бедная жертва, шатаясь, поднимается на ноги. Он испытывал ужас, глядя тогда на овощную тачку и на торчавшую рядом с нею тощую фигуру. Здесь, в конференц-зале он наблюдал ту же браваду, и это снова его ужасало.

Время изобилия!

В юности он точно знал, кто его противник. «Классовый враг»! Признак врага — ложь. Враг врал, изворачивался, жульничал. Когда речь шла о защите собственных позиций, враг не гнушался никакой ложью, не останавливался ни перед какой подлостью. В любом противостоянии представителей правящих классов и тех, кто выступал за миллионы угнетенных, первые выставляли лоснящиеся лживой улыбкой физиономии и врали, врали, врали… Насмотрелся он на них в молодости, когда боролся с этими архиворами оружием фактов.

А теперь? Он покосился на трибуну, над которой парила, лоснилась лживая улыбка очередного борца за рабочее дело… тьфу!

Нет, они не победили, он и его коллеги, ни в чем не победили. Более того, бой окончен, и они потерпели поражение, ибо на их физиономиях играют те самые улыбки. Их захватили в плен те, против кого они дрались, те, которых они должны ненавидеть и которых ненавидели, пока не забыли, как это делается. Они чувствовали свое превосходство, знали, что за ними правда. Теперь они так же врут, блефуют и изворачиваются, как и все остальные. Где теперь их правда? А ложь и ныне там. Почему не врать, не хапать, что можно хапнуть, если все так поступают? Чем они хуже других?

Мысли изменника, констатировал он, подводя черту.

Он не мог думать иначе — не хотел думать так; он стыдился себя самого — и признавал свою правоту. Он не мог отделаться от своих мыслей…

Последовал нервный срыв. Озабоченные коллеги — облегченно вздохнув — предоставили ему годичный отпуск для поправки здоровья. Месяц за месяцем протекали в размышлениях, с жалким итогом в виде риторических фигур вроде: «Почему не вернуться к старым принципам?» или «Сколько можно терпеть это воровство, обман, коррупцию!» или «Да, да, все так, все верно…» Нахмуренные брови, красные от бессонницы глаза…

Жена его работала, работу ее он считал никчемной и отупляющей. Она же полагала, что без работы не сможет сводить концы с концами; он возражал, что зарабатывает столько, сколько не снилось ни его, ни ее родителям. Лучше бы она занялась чем-нибудь полезным.

Чем, к примеру?

Ну, пошла бы на какие-нибудь курсы. Или научилась бы какому-нибудь ремеслу.

Какому? А прежде всего — с какой целью?

Или основала бы какую-нибудь ассоциацию… скажем, в защиту прав… предположим, женщин или еще чьих-нибудь.

Она отмахивалась от его советов и продолжала работать, чтобы заполнить дом мебелью, которую он считал никчемной. Она без конца меняла одежду, занавеси, набивала морозилки на год вперед, исходя из нужд громадной семьи.

Он отправился в рабочую поездку по стране, посетил старых друзей. Они все как будто подпали под влияние злых духов, как это происходит в сказках. Он их не узнавал. Они изменились? Или он изменился? Или он в них ошибался?

Он бродил по стране в поисках того пацана, которым был когда-то, когда каждый встречный казался ему лишь тенью того, кем смог бы стать. Он ясно видел возможности людей, видел то, что могло бы осуществиться. Или он все это выдумывал? Обман воображения?

Заехал в гости к сестре, не к той, любимой, которую он жалел, которая умерла от туберкулеза, а к другой, к младшей. Нашел женщину безмерно уставшую, ухаживавшую за мужем, весьма симпатичным господином, тоже утомленным, тихим, жену ценящим лишь за то, что от нее получал. Спать они отправлялись рано. Сестра вся поглощена своими кошками. Дочь ее переехала со своей семьей в Австралию. Главная забота в доме — ковер. Большой, во всю гостиную. Его пора сменить, но как подумаешь, какие с этим связаны хлопоты… Мебель двигать, рабочие придут… Да и к старому ковру она так привыкла! Поговорили. В основном, о войне, о которой у сестры сохранились теплые воспоминания: «Тогда все были так добры друг к другу!»