Мартин Хайдеггер - Мартин Хайдеггер - Карл Ясперс. Переписка, 1920-1963

Вместе с Вами я надеюсь, что у нас еще будет возможность встретиться и поговорить. Тогда мы и поговорим о том, чего не скажешь в письме. До тех пор в распоряжении каждого из нас будут труды другого.

Примите мои добрые пожелания и сердечный привет. Давай-

те писать друг другу почаще!

Ваш Карл Ясперс 273

[143]Карл Ясперс — Мартину Хайдеггеру

Базель, 25.3.50

Дорогой Хайдеггер!

В 1946 году вышли три мои работы, все три — одинаковым тиражом ("Идея университета", "Ницше и христианство", "Вопрос вины"433). Первые две разошлись еще несколько лет назад. "Вопрос виньГ и по сей день не распродан434. Опубликованное в этой работе — часть лекции зимнего семестра 1945/1946 г.435. Студенты, конечно, заполнили аудиторию — это была сенсация. Но и их, и остальных моих соотечественников мало интересовали эти размышления. Для меня же тогда очень важна была эта попытка осмысления, которая уже год спустя захлебнулась.

Теперь я часто вспоминаю Ваши слова о "стыде". Мне кажется, Вас может заинтересовать моя старая работа, и она, вероятно, будет даже понятна Вам в ее подлинном импульсе. Поэтому я ее Вам посылаю.

В то время я получал много откликов на эту работу; некоторые ругали ("изменник" и т. п.), многие соглашались, дополняли, модифицировали; до странности часто встречалась фраза: "…но здесь, в наших краях, я, наверно, единственный, кто так думает". Все это, однако, словно бы давно миновало.

С сердечным приветом,

Ваш К. Ясперс

[144]Мартин Хайдеггер — Карлу Ясперсу

Фрайбург-им-Брайсгау, 8 апреля 1950 г.

Дорогой Ясперс!

Сердечно благодарю Вас за оба Ваших письма и за статью436. В ответ хочу поздравить Вас и Вашу милую жену с Пасхой, а еще сказать, что о "стыде" часто говорила и говорит моя жена.

Ваш образ мечтательного мальчика необычайно меток. Зимой 1932–1933 года я ушел в отпуск, обещанный берлинским приглашением в 1930 году. Когда я вернулся из хижины, меня буквально со всех сторон принялись толкать к ректорству. Еще утром в день выборов я пошел в университет и заявил снятому ректору фон Мёллендорфу437, который хорошо знал меня как соседа и очень хотел видеть своим преемником, а также проректору прелату Зауэру438, что я не могу и не хочу занимать эту должность. Оба ответили, что отказаться мне уже нельзя, поскольку все подготовлено для возможно более единодушного голосования и в случае моего отказа есть угроза, что назначат никудышного "старого бойца" из национал-социалистов.

Но даже и сказав "да", я не видел ничего далее университета и не замечал, что происходит в действительности. Ни на миг мне даже в голову не пришло, что теперь мое имя может оказать такое "воздействие" на немецкую и мировую общественность и повлияет на многих молодых людей. Только на днях бывший ректор Политехнического университета в Карлсруэ439 рассказал мне и моей жене, как студенты в Берлине тогда целыми днями обсуждали мое вступление на пост ректора. А я мечтал и думал, по сути, о "том" университете, который мне грезился. Вместе с тем

Мартин Хайдегтер/Карл Ясперс

я сразу угодил в сложную систему должности, влияний, борьбы за власть, групповщины, увлекся и — хотя всего на несколько месяцев — впал, как говорит моя жена, в "опьянение властью". Только начиная с Рождества 1933 года я стал прозревать и в феврале, несмотря на протесты, сложил с себя полномочия и отказался участвовать в торжественной церемонии передачи должности моему преемнику440, который с 1946 года вновь занимает свое место. Разумеется, по поводу этого шага — не в пример обсуждению моего вступления в должность ректора — отечественная и зарубежная пресса хранила гробовое молчание. Я, конечно, не обольщаюсь, но в ту пору, когда ректоры оставались на должности по 3–5 лет, это был все же поступок. Однако тотальная организация общественного мнения была уже обеспечена. Одиночка был совершенно бессилен. То, что я сейчас говорю, не может ничего оправдать, может лишь объяснить, как год от года, чем ярче выявлялось зло, рос и стьщ, что когда-то я прямо и косвенно в этом участвовал.

Но когда я затем попытался в меру моих скромных знаний и сил прийти к историческому пониманию, меня постигла неудача. Годы 1937 и 1938 были для меня самым тяжелым временем. Мы видели, что надвигается война, грозящая прежде всего подрастающим сыновьям, ни один из которых не был ни в гитлер-югенде, ни в студенческих партийных организациях. Такие угрозы прибавляют человеку проницательности; затем начались гонения евреев, и все покатилось в пропасть.

В "победу" мы не верили никогда; и если бы до нее дошло, жертвами в первую очередь пали бы мы. Уже к летнему семестру 1937 года я понимал это совершенно однозначно. Я вел тогда семинар по Ницше, обсуждали проблему "бытия и видимости". Не-

кий д-р Ханке, чрезвычайно одаренный, представившийся как ученик Ник. Гартмана, участвовал в работе. В первые недели он под впечатлением моего изложения (кое-что из этого, о "нигилизме", опубликовано теперь в "Неторных тропах"441) пришел ко мне и заявил, что должен по секрету кое в чем признаться: он — осведомитель СД по сектору Юг (Штутгарт) и хочет мне сообщить, что я там на первом месте в черном списке. Когда началась война, д-р X. вышел из СД и погиб во французской кампании.

Я и это пишу опять-таки не затем, чтобы показать, будто чего-то добился, хотя в 1933–1944 годах каждый, кто умел слышать, прекрасно знал, что во Фрайбургском университете никто не осмелился на то, на что осмелился я. Тем больнее были для меня нападки, предпринятые против меня в 1945–1946 году и, собственно, предпринимаемые по сей день. Я и в 1945–1946 году еще не видел, какое общественное значение имел мой шаг в 1933 году. Лишь позднее я кое-что узнал об этом в связи с сомнительной известностью благодаря "экзистенциализму". Вина одиночки остается, и она тем более непреходяща, чем более он одинок. Но дело зла не завершилось. Только теперь оно вступает в подлинно всемирную фазу. В1933 году и до того евреи и левые политики видели яснее, глубже и дальше, чем те, кто находится под непосредственной угрозой.

Теперь наш черед. Я не строю иллюзий. От вернувшегося из России сына я знаю, что мое имя опять возглавляет список и что угроза может стать явью в любое время. Сталину незачем объявлять войну. Он каждый день выигрывает сражение. Но "люди" этого не видят. Никакой возможности уклониться нет и у нас. И каждое слово, каждый труд сам по себе уже есть контратака, хоть все это разыгрывается и не в сфере "политического", кото-

рую уже давно заслонили иные бытийные отношения и которая ведет мнимое существование.

Я внимательно изучу Ваши работы, хотя с годами я стад еще более бережным и еще более медлительным читателем.

Ваше прекрасное предложение насчет дискуссии по переписке в свободные минуты — единственно возможное. Но опять все та же старая история: чем проще становятся "вещи", тем сложнее адекватно мыслить их и высказывать. А еще я часто "мечтаю", что было бы, если б Шеллинг и Гегель в двадцатых годах прошлого столетия вновь нашли друг друга и привели свои принципиальные позиции не к компромиссу, а к решению высокого уровня. Конечно, оба они принадлежат иному порядку, а исторические аналогии и вообще дело никчемное.