Александр Шевцов (А.Р.Андреев, Саныч, Скоморох) - Основы Науки думать. Кн.1. Рассуждение

Он исходил из утверждения, сделанного Джоном Стюартом Миллем в начале своей «Системы логики», в котором тот заявил, что логики не понимают друг друга, потому что используют одни и те же слова для выражения совершенно различных понятий. В общем, задача — договориться о терминах, но этого нельзя сделать, не договорившись о понимании. Однако в логике царит война всех против всех, сетует Гуссерль.

Поэтому он определяет для себя несколько вопросов, о которых и предлагает договориться, обосновывая их своим исследованием. Сущностным для меня является третий:

«Есть ли она (логика — АШ) формальная дисциплина, или, как принято выражаться, имеет ли она дело, "только с формой познания" или же должна считаться с его "содержанием"?» (Там же, с. 18).

Все остальные относятся к положению логики среди наук.

И, как ни странно, в этом вопросе скрыт корень всех бед: говоря о формальности наук, современные ученые исходят из простонаучного понимания, что «форма» — это устоявшееся выражение, имеющее не историческое, а современное значение. В общем, как раз то, чего боялся Милль. Если же переводить на язык спора с психологизмом, то вопрос в том, как понимать «форму»: как форму из языка науки, или как образ из языка психологии.

После Гегеля поговорить о диалектике формы и содержания — испытание для философов. Но именно этот пласт культуры и подтягивается, если отказаться от психологизма и начать говорить философски. А с ним и все сложности понимания того, что было сказано не для понимания.

Гуссерль посвящает борьбе с психологизмом несколько глав, начиная с третьей. Спорить он там начинает все с тем же Миллем, заявившим, что логика — «не обособленная от психологии и соподчиненная ей наука. Поскольку она вообще наука, она есть часть или ветвь психологии-» (Там же, с. 65).

Гуссерль отвечает, что это кажется очевидным, на первый взгляд:

«Взглянув на содержание логической литературы, мы найдем подтверждение этому. О чем здесь всегда идет речь? О понятиях, суждениях, умозаключениях, дедукции, индукции, определениях, классификациях и т. д. — все это относится к психологии, но выбрано и распределено согласно нормативным и практическим точкам зрения. Какие бы узкие рамки ни ставить чистой логике, из нее нельзя устранить психологического элемента» (Там же, с. 66).

Рассказывая дальше о споре психологистов и антипсихологистов, Гуссерль постоянно говорит о разуме и его работе. Очевидно, что в германской психологии и логике, по которым училась российская философия, это было общим местом до определенного времени. Но это к слову.

Собственное сомнение Гуссерль начинает с наблюдения над попытками кантианцев и гербартианцев создать «чистые логики». Это им не полностью удалось, но все же они «заметили в традиционной логике множество связанных между собой теоретических истин, которые не умещаются ни в психологии, ни в других отдельных науках, и потому заставляют предполагать свою собственную область истины» (Там же, с. 73).

Если исходить из того, что душа, воплощаясь, создает условия для выживания на Земле, главным из которых оказывается ум или разум, как определенное устройство сознания, то логика не может быть независимой от души, а значит, и от психологии. Но вот вопрос: может ли рождаться разум естественно, как итог приспособления к земным условиям. Или же он отражает какие-то условия, присущие всей вселенной, то есть гораздо шире земных?

Если так, то в разуме каким-то образом проявляется Мировой разум. А это значит, что логика может и не вмещаться в психологию. Точнее, в науку о лично моей душе вмещается только мой земной разум. Но как только я пытаюсь понять, каковы законы его деятельности, эти законы выносят меня за пределы моего узкого воплощения, и я понимаю, что есть нечто, что шире моей души.

Но тут возникает новый вопрос: а за пределами земной психологии разум существует не в связи с душой? Или и там он, будь он даже Мировой Разум, он есть свойство какой-нибудь Мировой Души? Очень похоже на загадку про курицу и яйцо… И, похоже, решать его надо, договариваясь не о словах, а об уровнях или культурных слоях, в рамках которых производится каждое исследование. Философам же, вроде Канта или Гегеля, очень нравилось прозревать за все границы и, созерцая опуда, разрушать доводы тех, кто решает задачи здесь. В сущности, именно это возражение и делает выводом своих исследований Гуссерль в конце девятой главы, споря с эмпиристами, то есть со сторонниками узкого, земного взгляда на логику и психологию:

«Заблуждения этого направления проистекают в конечном счете из того, что его представители — как и психологисты вообще — заинтересованы только познанием эмпирической стороны науки. Они до известной степени за деревьями не видят леса. Они трудятся над проблемой науки как биологического явления и не замечают, что она даже совсем и не затрагивает гносеологической проблемы науки как идеального единства объективной истины.

Прежнюю теорию познания, которая еще видела в идеальном проблему, они считают заблуждением…» (Там же, с. 237).

Далее сам Гуссерль высказывает опасение, что его преобразование логики может показаться «чистой реакцией» на биологизм современной ему психологии. И это, в сущности, так. Это движение маятника от вульгарного материализма к идеализму. И далее он скажет, что считает во многом себя последователем Канта именно в том, что логика должна рассматриваться идеально.

Лично мне кажется, что эта реакция на биологический психологизм была необходима. Но вот беда: движение к идеализму, вызванное потерей науки о душе к началу двадцатого века, не вернуло нас ни к душе, ни к действительной психологии. Оно, используя выражение Гуссерля, «вынесло их за скобки».

Вот как Гуссерль видел свою логику:

«Мы возвращаемся в самых общих чертах к Кантову делению логики на чистую и прикладную. Мы действительно можем согласиться с наиболее яркими его суждениями по этому вопросу. Конечно, только с соответствующими оговорками. Например, мы не примем, разумеется, тех запутывающих мифических понятий, которые так любит и применяет также и к данному разграничению Кант, — я имею в виду понятия рассудка (Verstand) и разума (Vernunft), — и не признаем в них душевных способностей в подлинном смысле.

Рассудок и разум как способности к известному нормальному мыииению предполагают в своем понятии чистую логику, — которая ведь и определяет нормальное, — так что, серьезно ссылаясь на них, мы получили бы не большее объяснение, чем если бы в аналогичных случаях захотели объяснить искусство танцев посредством танцевальной способности (т. е. способности искусно танцевать)…