Филип Честерфилд - Письма к сыну

Ты совершенно прав, когда пишешь, что теперь, когда тебе предстоит расстаться с м-ром Хартом, советы будут нужнее тебе, чем когда-либо; верь, в моих у тебя не будет недостатка, но так как ты уже слышал их от меня не раз, мне скорее придется повторять то, что говорилось, нежели сообщать что-либо новое. Я и буду это делать, однако при случае кое-что все же добавлю. Пока же я только напомню тебе о двух поприщах, к которым ты неустанно должен себя готовить: это – парламент и дипломатия. Что до первой твоей задачи, то пока ты находишься за границей, ты можешь только добиваться чистой, правильной и изящной дикции, ясного и звучного произношения, на каком бы языке ты ни говорил. В отношении знаний, нужных тебе собственно для парламента, я позабочусь, когда ты вернешься. Что же касается иностранных дел, все, чем ты будешь занят за границей, может и должно служить этой цели. Больше всего тебе следует читать исторические книги – только отнюдь не смутную и недостоверную историю древних времен и, тем более, не эту никому не нужную естественную историю, толкующую о разных ископаемых, минералах, растениях и т. п. Нет, я говорю о полезной политической и конституциональной истории Европы за последние три с половиной столетия. Другое же, что облегчит тебе занятия иностранными делами и что не менее необходимо, чем знание древнего или современного мира – это великое знание света, манер, вежливости, обходительности и le ton de la bonne compagnie(200). С этой точки зрения тебе надлежит особенно стремиться возможно больше бывать в хорошем обществе.

То, что я скажу сейчас, покажется тебе смешным, но, тем не менее, это – очевидная истина: самое важное для тебя сейчас во всей Европе лицо – это твой учитель танцев. Ты должен научиться хорошо танцевать для того, чтобы хорошо сидеть, стоять и ходить, а все это тебе необходимо для того, чтобы нравиться. Конечно, если учесть, что ты ежедневно должен заниматься физическими упражнениями, немного читать и подолгу бывать в обществе, день твой, надо сказать, очень плотно заполнен; но у того, кто умеет распределить время, его хватит на все, а я уверен, что ты не потеряешь ни одной минуты. В твои годы все, что делают люди, отмечено силой, бодростью духа, живостью и рвением, они impigri(201), неутомимы и быстры. Разница в том, что талантливый юноша употребляет все эти счастливые способности на достижение достойных целей; он старается превзойти всех и в том, что касается сущности жизни, и в том, что относится к показной ее стороне, тогда как какой-нибудь пустой ветрогон или тупица и плут растрачивает свою юность и весь ее пыл либо на пустяки, если он человек угрюмого нрава, либо на отвратительные пороки, если цель его – одни наслаждения. Уверен, что с тобою это не может случиться: твой здравый смысл и твое хорошее поведение были для меня до сих пор надежной гарантией твоего будущего. Только веди себя в Париже так, как вел до сих пор, и пребывание твое там сделает тебя таким, каким я всегда хотел тебя видеть, настолько приблизив к совершенству, насколько возможно для человека к нему приблизиться.

Прощай, мой дорогой; не забывай писать мне раз в неделю, не как к отцу, а со всей откровенностью, как к другу.

LXVI

Лондон, 28 января 1751 г.

Милый друг,

На этих днях мне прислали счет, якобы переведенный тобою на мое имя; я не сразу решился его оплатить, и не из-за суммы, а потому, что ты не прислал мне авизо, что всегда делается в подобных случаях, главным же образом потому, что не нашел на нем твоей подписи. Лицо, предъявившее мне этот счет, предложило тогда взглянуть на него еще раз, сказав, что подпись твоя на нем есть; тогда я проверил все и с помощью лупы установил: то, что я первоначально принял за чью-то обыкновенную пометку, в действительности было твоей подписью, нацарапанной самым плохим и мелким почерком, какой мне довелось видеть в жизни. Так плохо я при всем старании написать не могу, но выглядело оно приблизительно так: ^^"//й" "^г -*‹-^уг-" Счет я все же рискнул оплатить, хотя, по правде говоря, мне легче было бы лишиться этих денег, чем знать, что ты так расписываешься. У каждого дворянина и у каждого делового человека своя определенная подпись, которой он никогда не меняет, дабы ее всегда легко можно было узнать и нелегко подделать, и подписывают все обычно несколько крупнее, чем пишут, твоя же подпись была и мельче, и хуже твоего обычного почерка. И вот я стал думать о том, какие печальные недоразумения может повлечь за собою привычка писать так худо.

Например, если бы ты написал что-нибудь таким почерком и послал в канцелярию государственного секретаря, письмо твое немедленно переправили бы к расшифровщику, решив, что оно содержит секретнейшие сведения, которые рядовому чиновнику нельзя доверить. Если бы ты написал так какому-нибудь археологу, тот (зная, что ты человек ученый), непременно бы решил, что оно написано либо руническим, либо кельтским или славянским шрифтом, и никогда бы не подумал, что это буквы современного алфавита. А если бы ты послал хорошенькой женщине написанную таким почерком poulet(202), она бы подумала, что письмо это и на самом деле пришло от какого-нибудь poulailler(203), а ведь, между прочим, от этого-то слова и происходит слово poulet, ибо Генрих IV Французский любил посылать возлюбленным billets-doux(204) со своим poulailler, якобы посылая им цыплят; вот почему эти короткие, но весьма содержательные послания и стали называться poulets.

Я часто говорил тебе, что каждый человек, у которого есть глаза и правая рука, может выработать какой угодно почерк; и совершенно очевидно, что это можешь и ты, коль скоро ты отлично умеешь писать греческим и готическим шрифтами, несмотря на то что, когда ты занимался этими языками, учителя каллиграфии у тебя не было. На родном же своем языке, хоть такой учитель у тебя и был, пишешь ты из рук вон плохо, почерком, негодным ни в делах, ни в повседневной жизни. Я отнюдь не хочу, чтобы ты непременно писал прямыми, старательно выведенными буквами, как пишут сами учителя каллиграфии; человек деловой должен уметь писать быстро и хорошо, а это зависит исключительно от практики. Поэтому я советовал бы тебе найти в Париже хорошего учителя чистописания и позаниматься с ним какой-нибудь месяц – а этого будет совершенно достаточно – потому что, честное слово, красивый, ясный деловой почерк гораздо важнее для тебя, чем ты думаешь.

Ты скажешь мне, что пишешь так плохо, потому что торопишься. На это я отвечу: а чего ради ты вообще торопишься? Человек разумный может спешить, но он никогда ничего не делает наспех: он знает, что все, что делается наспех, неизбежно делается очень плохо. Он может хотеть сделать то или иное дело возможно скорее, но он постарается, тем не менее, сделать его хорошо.