Антанас Мацейна - Драма Иова

Именно поэтому Бог молчит. И именно поэтому Конрад не дождался никакого ответа, ибо трансценденции здесь действительно не на что отвечать, ведь Конрад не ставит вопроса. Он не открывает своего бытия, но показывает Богу всего лишь небольшую брешь в нем, которую Бог должен заделать. Между Конрадом и Богом не возникает того отношения, которое в сущности есть между экзистенцией и трансценденцией и какое сложилось между Богом и Иовом. Поэтому, несмотря на все свои мольбы, упреки и угрозы, Конрад не услышал никакого голоса и не увидел никакого знака с той стороны. И это молчание Бога как раз и сражает Конрада. Решившись выстрелить своим криком в весь космический порядок, что Бог «не отец вселенной..., а...», Конрад, теряя сознание, падает, будучи не в состоянии произнести в этом предложении последнего слова. Его мысль заканчивает голос дьявола, произнося — «Царь!» [65] Там же. – Стр. 166. . Бог не отец мира, но только его царь, властвующий силою и жестокостью, не желающий ни с кем делиться своей властью. Эта мысль таилась в душе Конрада уже с самого начала. Только он был не в состоянии произнести ее. Когда же он все-таки решается выстрелить ею, словно пушечным ядром, по всей структуре мира, желая, чтобы его голос, гремя, прошел «сквозь поколения», он утрачивает физические силы для осуществления своей решимости. Молчание Бога имеет беспредельное значение. О него разбиваются усилия человека найти опору в себе и из себя соткать свое бытие. Также как в «Великом инквизиторе» Достоевского молчание Христа вынуждает инквизитора дойти до полного отрицания своих мыслей, так и в «Дзядах» Мицкевича молчание Бога вынуждает Конрада дойти до физического изнеможения, чтобы таким образом можно было бы освободиться от того противоречия, в котором он, благодаря своим утверждениям, запутался. В своей импровизации Конрад говорит, что этой ночью он ощутил необычайный прилив сил и что теперь он узнает, каков он в действительности: «Превыше ли я всех, иль только горд без меры» [66] Там же – Стр. 160. . Благодаря обмороку он узнает, что он не превыше всех, а только горд без меры. Он чувствует, что падает в бездну «без дна». От этой бездны его спасает только молитва ксендза Петра, следовательно, открытие человеческого бытия Богу.

Таким образом, различие между обращением Иова к Богу и обращением Конрада, как видим, сущностное. Правда, и у Иова в самом начале тоже были прометеевские умыслы. Но он их полностью даже и не осознавал, поэтому они и не закрыли ему путь в трансценденцию. Между тем Конрад уже с самого начала был ведом этими замыслами: и песнь его достойна Бога, и сила созидания такая же, как и у Бога; он, как и Бог, чувствует и творит бессмертие. «Что лучшего ты создал, боже правый?» [67] Там же. – Стр. 159. — спрашивает объятый гордыней Конрад. ... Эти замыслы как раз и закрывают перед Конрадом истинный экзистенциальный путь в трансценденцию. Переживание себя, как равного Богу, не позволяет Конраду поставить свой вопрос в подлинном смысле этого слова и тем самым не позволяет дождаться ответа. Обращение Иова к Богу превратилось в молитву. Между тем обращение Конрада закончилось угрозой. И эта угроза полностью погубила бы Конрада, если бы полная потеря физических сил не позволила ему увенчать свой бунт последним словом. Таким образом, хотя оба они — и Иов и Конрад — чувствуют собственное бессилие: Иов, чтобы освободиться от страдания, а Конрад, чтобы властвовать над людьми, их установки по отношению к этому бессилию весьма различны. Оба они подошли к границе своего бытия: Иов — в страдании, Конрад — в творчестве. Но Иов перед лицом этой границы молится, а Конрад бунтует и угрожает. Поэтому и их экзистенциальные развязки разные. Иов переступает эту границу и клонится к рукам трансценденции. Конрад бьется по сю сторону границы и, иссякнув, клонится в безграничную бездну, от которой его спасает тоже молитва, хотя и не его самого. Все речи Иова есть не что другое, как раскрытие своей сотворенности перед лицом Господа, как постоянное признание себя ничтожной тварью рук Божьих и постоянная удивленность тем, как может Господь обращать взор свой на эту ничтожность человека. Между тем вся импровизация Конрада есть не что другое, как усилия опровергнуть свою сотворенность и показать, что человек такой же творец, как и Бог, пусть даже и с незначительной брешью.

Поэтому понятно, что эти две различные установки по отношению к трансценденции вызывают и два различных ответа. Иов, обращаясь к Богу всем своим бытием, дождался Его ответа тоже бытием. Конрад, обращаясь к Богу бунтарским словом, дождался абсолютного молчания и увидел, что падает в бесконечную тьму. Прометеевское переживание себя не позволяет человеку предъявить свое бытие, не позволяет поставить свой онтологический вопрос и дождаться ответа с той стороны. Трансценденция не отвечает на слова, ибо Она сама есть не слово, но Бытие. Поэтому и обращение к ней должно быть таким бытием, каково оно есть в себе. И то, что случилось с Конрадом, случилось не только с ним одним. Такое могло бы произойти и с Иовом, если бы он не прекратил своей тяжбы с Богом. Такое случается со всяким человеком, который в своей прометеевской замкнутости пытается втащить Бога в границы экзистенции и здесь Его запереть, превращая в инструмент для заделывания брешей. Прометеевская экзистенция не достигает трансценденции. Но не потому, что она не знает своего пути, но потому, что она по своей свободной воле этот путь заслоняет. Бреши есть в каждой экзистенции, и каждый прометей эту брешь болезненно переживает. Но эта брешь как раз и есть то окно, через которое человек может увидеть Бога. Однако воля человека не раз затягивает это окно густой занавесью, и трансценденция остается по ту сторону. Она остается за дверями экзистенции. Но это акт не самой экзистенциальной структуры, а только — человеческой свободы. Трансценденция своим ответом снисходит только во всесторонне открывшуюся экзистенцию. И человек может, если захочет, раскрыть свою экзистенцию.

Современная экзистенциальная философия считает заботу основным настроением человека, тесно связанным с его бытием. Забота, как говорилось, не есть озабоченность своей повседневной жизнью. Правда, она, как и всякая другая настроенность или расположенность духа человека, может пропасть в мире, может быть втянута в повседневность и стать не своей, то есть находиться только на поверхности человеческого существа, не достигая его глубин. Такое может произойти и с заботой. И это действительно часто с ней происходит. Люди, как та евангельская Марфа, зачастую заботятся о многом, забывая об одном единственном, а именно: о своем бытии и о своей судьбе. Когда Христос в Нагорной Проповеди предупредил людей о том, чтобы они не заботились о завтрашней пище и питье, а заботились бы о Царстве Божьем, Он также имел в виду и пропадание человеческой заботы в мире, ее погруженность в мелкие повседневные делишки, сосредоточенные на поддержании физической жизненности. И все же в своем существе забота не повседневна и не поверхностна. Она, как говорилось, есть состояние человека перед лицом небытия. Это состояние случайного существа, которое может не быть и потому заботится, чтобы быть. Поэтому забота вплетена в саму онтологическую структуру человека. Она выражает постоянно присутствующую угрозу небытия для такого случайного существа, каким является человек. Человек экзистирует, заботясь, ибо он экзистирует случайно. Забота как раз и есть желание человека сохраниться в этой случайности, ибо в случайности всегда содержится угроза исчезнуть, так как в самой себе она не имеет основы.