Марк Фишер - Капиталистический реализм

В вышедшем в 1995 году фильме Майкла Манна «Схватка» Нил Макколи, босс группы преступников, заявляет: «Как-то один парень мне сказал: не позволяй себе привязываться к тому, что ты не захочешь бросить через полминуты, когда почувствуешь за собой погоню». Один из наиболее простых способов понять разницу между фордизмом и постфордизмом — сравнить фильм Манна с гангстерскими фильмами, которые Фрэнсис Форд Коппола и Мартин Скорсезе снимали в 1971–1990 годах. В «Схватке» сводят друг с другом счеты не семьи, сохраняющие связи с родиной, а безродные банды — и все это в хромированном и полированном Лос-Анджелесе с его сменными дизайнерскими кухнями, безликими автострадами и полуночными ужинами. Весь локальный колорит, ароматы кухни и культурные диалекты, от которых зависели персонажи «Крестного отца» и «Славных парней», затушеваны и подогнаны к новым условиям. Лос-Анджелес в «Схватке» — это мир без отметин, брендированная Паутина, в которой размеченная территория замещена бесконечно повторяющимися перспективами множащихся франшиз. Призраки Старой Европы, преследовавшие Скорсезе и Копполу, изгнаны, похоронены вместе с древними спорами, войнами и жгучими вендеттами где-то под мультинациональными кофейнями. О мире «Схватки» можно многое узнать, если присмотреться к имени — Нил Макколи. Это анонимное имя, имя из поддельного паспорта, которое лишено истории (даже если оно, не без иронии, напоминает об имени британского историка лорда Макколи). Сравните с Корлеоне и вспомните о том, что Крестный отец носил имя своей деревни. Роль Макколи, возможно, наиболее близка личности Де Ниро как актера, то есть экрана, шифра, ледяного и лишенного глубины профессионала, сведенного к чистой подготовке, к исследованию, к Методу («Я делаю то, что у меня выходит лучше всего»). Макколи — это не мафиозный босс, не одутловатый вождь, водруженный на самую вершину барочной иерархии, управляемой кодами не менее торжественными и таинственными, чем в католической церкви, кодами, записанными кровью тысяч междоусобиц. Его команда — это профессионалы, прагматичные предприниматели-дельцы, инженеры преступлений, чье кредо прямо противоположно верности семье в Cosa nostra. Семейные узы в таких условиях невозможно сохранить, рассказывает Макколи неудержимому детективу Винсенту Ханна, герою Аль Пачино: «Теперь, если ты следишь за мной и должен ехать туда же, куда и я, как ты собираешься сохранить свой брак?» Ханна — это тень Макколи, он вынужден принять его бессодержательность, его постоянную мобильность. Команда Макколи, как и любая группа пайщиков, держится вместе только ожиданиями будущих доходов. Любые иные узы являются произвольными дополнениями, которые почти наверняка опасны. Сопряжение людей в команде временно, прагматично и латерально — им известно, что они являются сменными деталями машины, что нет никаких гарантий и нет ничего долгоиграющего. В сравнении с ними «славные парни» выглядят оседлыми сентименталистами, укорененными в умирающих сообществах на обреченных территориях.

Этос, поддерживаемый Макколи, соответствует тому, что Ричард Сеннет изучает в своей книге «Коррозия характера: влияние труда на личность при новом капитализме», важном исследовании тех аффективных изменений, которые вызвала постфордистская реорганизация труда. Термин, который суммирует новые условия, — «краткосрочность». Если раньше рабочие могли приобрести определенный набор навыков и ожидать, что они будут постепенно подниматься по жесткой организационной лестнице, то теперь им нужно периодически проходить переподготовку, поскольку они перемещаются из одного института в другой, от одной роли к другой. Поскольку организация труда децентрализована, а латеральные сети заменили пирамидальные иерархии, главный упор делается на «гибкость». Словно бы в ответ насмешкам Макколи над Ханной из «Схватки» («Как ты собираешься сохранить свой брак?»), Сеннет подчеркивает нестерпимое давление, оказываемое этими условиями перманентной нестабильности на семейную жизнь. Ценности, от которых зависела семейная жизнь, то есть доверие, надежность, устойчивость, — все это те ценности, которые считаются устаревшими в новом капитализме. В то же время, когда публичная сфера оказалась под обстрелом, а все гарантии, ранее обеспечиваемые «государством-нянькой», отменены, семья становится все более важным местом, где можно укрыться от давления мира с его постоянной нестабильностью.

Положение семьи при постфордистском капитализме противоречиво именно в том смысле, какой был определен традиционным марксизмом: капитализм требует наличия семьи (как главного средства воспроизводства и восстановления рабочей силы, как бальзама для психических ран, нанесенных анархическими социально-экономическими условиями), даже если он и подрывает ее (не давая родителям проводить время с детьми, вызывая у людей, которые становятся друг для друга исключительным источником аффективного утешения, тяжелые стрессы).

Согласно марксистскому экономисту Кристиану Марацци, переключение от фордизма к постфордизму можно точно датировать — оно произошло 6 октября 1979 года. Именно в этот день Федеральная резервная система подняла процентную ставку на 20 пунктов, подготавливая путь для «экономики предложения», определившей впоследствии ту «экономическую реальность», в которой мы теперь завязли. Повышение процентной ставки не только сдержало инфляцию, но и сделало возможным новую организацию средств производства и распределения. «Ригидность» фордистского конвейера уступила место новой «гибкости» — сегодня это слово вызывает непосредственную реакцию узнавания у любого трудящегося. Эта гибкость определялась дерегуляцией капитала и труда, в результате которой рабочая сила была отформатирована в рамках непостоянной работы (все большее число наемных сотрудников стало устраиваться на временных основаниях) и аутсорсинга.

Как и Сеннет, Марацци признает, что новые условия одновременно требовали усиленной кибернетизации трудовой среды и возникли из нее. Фордистская фабрика была жестко поделена на труд голубых и белых воротничков, причем разные типы труда были физически разграничены структурой самого здания. Работая в шумном цеху под присмотром бригадиров и контролеров, рабочие могли поговорить только во время перекура, в туалете, в конце рабочего дня или же когда они объявляли забастовку, поскольку коммуникация прерывала производственный процесс. Но при постфордизме, когда конвейеры превращаются в «поток информации», люди работают именно благодаря собственной коммуникации. Как учил Норберт Винер, коммуникация и контроль предполагают друг друга.