Георг Вильгельм Фридрих Гегель - Философия истории

При таком внутреннем состоянии государств, которые, будучи обессилены эгоизмом и распутством, распались на партии, каждая из которых обращается к иноземцам и, изменяя отечеству, заискивает у царей, – интерес представляют уже не судьбы этих государств, а великие личности , появляющиеся среди всеобщей испорченности и благородно посвящающие себя служению отечеству; они являются великими трагическими характерами, гениальность и энергичнейшие усилия которых однако не могут искоренить зло, и они погибают в борьбе, не найдя того удовлетворения, которое они получили бы, если бы им удалось возвратить отечеству спокойствие, порядок и свободу, и не сохранив чистой памяти о себе для будущих поколений. Ливии говорит в предисловии к своему труду: «В наше время мы не можем выносить ни наших недостатков, ни средств против них». Но это столь же применимо и к этим последним грекам, которые начали предприятие славное и благородное, но несомненно обреченное на неудачу. Агис и Клеомен, Арат и Филопемен погибли таким образом {260}в борьбе за благо своего народа. Плутарх рисует в высшей степени характерную картину этих времен, давая нам представление о значении индивидуумов в эту эпоху.

Но затем в третий период греческой истории происходит еще и соприкосновение с тем народом, который должен был стать всемирно-историческим после греков, и главную роль при этом соприкосновении играло, как и прежде, требование освобождения Греции. После того как последний македонский царь Персей был побежден римлянами в 168 г. до Р.Х. и привезен в Рим в триумфальном шествии победителя, римляне напали на Ахейский союз, уничтожили его, и наконец в 146 г. до Р.Х. ими был разрушен Коринф. Если представить себе Грецию в том виде, как ее описывает Полибий, то становится ясно, что благородная личность может только придти в отчаяние от этого состояния, что она может лишь углубиться в философию или, действуя во имя ее, только умереть. Этому партикуляризму страстей, этой розни, подавляющей и хорошее и дурное, противостоит слепая судьба, железная сила, чтобы раскрыть бессилие постыдного существования и со скорбью сокрушить его, потому что исцеление, улучшение и утешение невозможны. Но этой сокрушающей судьбой являются римляне. {261}

{263}В разговоре с Гете о сущности трагедии Наполеон выразил мысль, что новая трагедия существенно отличается от древней тем, что для нас уже не существует судьбы, которая подавляла бы людей, и что роль древней судьбы теперь играет политика. Итак, последняя должна быть использована в трагедии как новая судьба, как непреодолимая сила обстоятельств, которой вынуждена покоряться индивидуальность. Такой силой является римский мир , призвание которого заключалось в том, чтобы наложить оковы на нравственных индивидуумов, собрать всех богов и всех духов в пантеон мирового владычества и сделать из всего нечто абстрактно-всеобщее. Различие между римским и персидским принципами заключается именно в том, что первый подавляет всякую жизненность, между тем как последний в наиболее полной мере допускает ее сохранение. Так как целью государства является то, чтобы индивидуумы в своей нравственной жизни приносились в жертву, мир погружается в печаль: его сердце надорвалось, уже нет естественности духа, чувствующего несчастье. Но лишь благодаря этому чувству мог возникнуть сверхчувственный, свободный дух в христианстве.

В греческом принципе мы видели духовность в ее радости, в ее веселии и в ее наслаждении: дух еще не углубился в абстракцию, он еще не отрешился от природного элемента, от партикуляризма индивидуумов, вследствие чего даже доблести индивидуумов становились художественными произведениями. Еще не существовало абстрактной общей личности, так как дух сперва должен был развиться до этой формы абстрактной всеобщности, которая подвергала человечество суровой дисциплине. Здесь, в Риме, мы уже находим эту свободную всеобщность, эту абстрактную свободу, которая, с одной стороны, ставит абстрактное государство, политику и власть выше конкретной индивидуальности и вполне подчиняет последнюю, а с другой стороны, в противоположность этой всеобщности, создает личность – свободу личности в себе, которую конечно следует отличать от индивидуальности. Ведь, личность является основным определением права: она приобретает наличное бытие преимущественно в собственности, но равнодушна к конкретным определениям живого духа, с которым {264}имеет дело индивидуальность. Эти два момента, которыми руководится Рим, политическая всеобщность для себя и абстрактная свобода индивидуума в самом себе, первоначально выражены в форме самого внутреннего мира. Этот внутренний мир, это углубление в самого себя, которое, как мы видели, оказалось гибельным для греческого духа, здесь становится почвою, на которой открывается новая сторона всемирной истории. При рассмотрении римского мира дело идет не о конкретной духовной жизни, имеющей свое богатое содержание, но всемирно-историческим моментом в ней является абстракция всеобщности, и целью, которая преследуется с бессмысленной и бессердечной жестокостью, оказывается только господство для того, чтобы эта абстракция приобрела свое значение.

В Греции основным определением политической жизни была демократия , как на Востоке – деспотизм ; здесь же народу противополагается аристократия , и притом непреклонная. И в Греции также в демократии возникали раздоры, но лишь в форме борьбы партий; в Риме принципы вызвали разделение целого, они враждебны друг другу и борются друг с другом: сперва аристократия с царями, затем плебеи с аристократией, пока демократия не достигает господства; тогда впервые возникают политические партии, из которых произошла та позднейшая аристократия великих индивидуумов, которая покорила мир. Этот дуализм есть именно то, что выражает подлинную внутреннюю сущность Рима.

Ученые рассматривали римскую историю с разных точек зрения и высказывали весьма различные и противоположные взгляды; это можно сказать особенно о древнейшей римской истории, которая разрабатывалась тремя различными классами ученых: историками, филологами и юристами. Историки придерживаются характерных черт и ценят историю как таковую, так что у них еще легче всего ориентироваться, так как они признают определенные события. Иначе обстоит дело у филологов, которые не придают такого значения общим традициям и обращают больше внимания на детали, которые можно комбинировать различным образом. Эти комбинации сперва признаются историческими гипотезами, а затем их начинают считать установленными фактами. Юристы не менее филологов исследовали по отношению к римскому праву мельчайшие детали и смешали их с гипотезами. Результат был таков, что всю древнейшую римскую историю признали баснословною, вследствие чего эта область и была целиком предоставлена эрудиции, которая всегда оказывается наиболее многоглаголивой именно там, где всего меньше можно извлечь. Если, с одной {265}стороны, утверждают, что в поэзии и в мифах греков содержатся глубокие исторические истины, и они истолковываются как история, то относительно римлян, наоборот, утверждают, что у них непременно должны были существовать мифы, поэтические воззрения и что в основе того, что до сих пор принималось за прозаические и исторические факты, лежат эпопеи.