Николай Бердяев - Sub specie aeternitatis

И может разыграться страшная историческая трагедия. Цепи самодержавия, цепи беспримерного в истории гнета, умерщлявшего жизнь, творчество и куль- ТУРУ> снимаются с многострадального тела России, освобождается русская культура, а самой культуры еще и нет. Покрытое ранами тело больного почти не дышит. Отдельные огоньки светятся и их нужно спасти от бушующего океана, темного и не творящего. Нигилистическое в русской революции есть дитя нигилизма нашего исторического прошлого, нигилизма русского самодержавия, некультурность радикализма — отражение некультурности консерватизма, вандализма старой, официальной России. В революционном якобинстве всегда ведь узнается дух политического самодержавия и деспотизма. Революция слишком часто заражается тем духом, против которого борется: один деспотизм порождает другой деспотизм, одна полиция — другую, вандализм реакции порождает вандализм революции. Это старая история.

А мы — мудрецы и поэты, Хранители тайны и веры, Унесем зажженные светы В катакомбы, в пустыни, в пещеры2".

Откроет ли русская революция широкий и свободный путь для великой всенародной русской культуры или все благородные ценности остается только унести «в катакомбы, в пустыни, в пещеры»? Все эти мысли приходят в голову, когда читаешь в «Новой Жизни» фельетоны Максима Горького о «Мещанстве»3'. Рассуждения М. Горького очень слабы, политически невежественны и просто неумны, прежде всего неумны, но они имеют симптоматическое значение. Сам-то Горький интересен. В крупной все же индивидуальности Горького как бы олицетворяется все, что есть проти- вокультурного в русской революции. Тут уже чувствуется не только праведное восстание против социальной несправедливости, но и неправедная злоба против культуры, против всего благородного и вечно ценного, тут хамские чувства вплетаются в социальный бунт. Я не могу назвать статьи Горького иначе, как хулиганством в самом подлинном и глубоком значении этого слова. Это не толстовское отрицание культуры, столь для нее плодотворное, требующее переоценки ценностей, это — подымающаяся сила хамства, оскорбляющая вечную эстетику и вечную этику.

Горький выступил в литературе со своим освежающим словом и в первых рассказах своих был силен, оригинален и талантлив. Нужно было рассказать миру о босяках и их бунте. Эта новая сила босячества действовала ослепительно на современное общество и имела успех в самых буржуазных слоях, очевидно по контрасту, ни к чему не обязывающему. Все признали, что босяки Горького — сила бунтарская и революционная, одни с восторгом, другие с осуждением. Слава Горького все росла и цдосла, а писал он все хуже и хуже: романы его слаоее первых рассказов, драмы слабее романов, статьи уж совсем плохи. В гимназическом упражнении под названием «Человек»4' знаменитый писатель изложил свой символ веры, и даже поклонники его были поражены убожеством этой вещи. Читая статьи Горького о «Мещанстве», чувствуешь настоятельную потребность резко поставить вопрос о том, какого духа Горький, что несет в мир это босячество, не знающее родства, во имя чего этот показанный бунт.

Теперь более, чем когда-либо развивается культ громких слов, какое-то лакейство перед такими звуками, как «пролетариат», «народ», «революция», «восстание» и т.п. И до патологических размеров доходит потребность лежать на брюхе перед кумирами и всякими подобиями на земле. Не привыкли к свободе, не могут жить без начальства, без раболепства- Подлинно ли революционно горьковское босячество, нет ли тут точки соприкосновения хулиганства революционного с хулиганством реакционным, нет ли той же субстанции черного насильничества, отвращения к свободе личности? Ведь босяки — горьковские типы слишком часто теперь оказываются хулиганами-черносотенцами, бунт их выливается в форме самых реакционных зверств. О, конечно. Горький не имеет ничего сознательно общего с черной сотней, не узнает своих героев и ненавидит их черные дела, но это-то и поучительно. Есть хулиганство, враждебное культуре, идеям и вечным ценностям, которое может вылиться как в революционную, так и в реакционную форму, и дух этот Горький хотел бы привить освободительному движению. В последней статье своей «по поводу» полученных им писем Горький пытается оправдать всякое насилие и жестокость, над человеком учиненные, и ставит канарейку выше человека, признает большую за ней самоценность. «Человек» является предельной идеей Горького, последней его мечтой и любовью, и во имя человека этого допускается всякое бесчеловечье, всякое изуверство, духовное и физическое, всякое надругательство над культурными ценностями, над великими вещами, над благородными именами И идеями. Религия человеческого, только человеческого, отвергающая ценности абсолютные и вечные, всегда приводит к тому, что на человека смотрят лишь как на средство. Абсолютная ценность человеческой личности может быть признана лишь религией ценностей сверхчеловеческих. Безбожие больше дает канарейке, чём человеку.

Что говорит Горький в своих статьях о мещанстве? Кто Мещане? Те, которые прячутся «в темные уголки мистицизма, в Красивенькие беседки эстетики... печально и безнадежно бродят в лабиринтах метафизики и снова возвращаются на узкие, засоренные хламом вековой лжи тропинки религии». «Мещанин любит философствовать, как Лентяй — удить рыбу, он любит поговорить и пописать об основных проблемах бытия, — занятие, видимо не налагающее никаких обязанностей к народу»... Мещанин — «индивидуалист, это также верно, как нет козла без запаха»5*. Мещане — Л. Толстой и Достоевский. Мещане — русская интеллигенция. Мещанство •— религия, философия, эстетика, да, в сущности, и Наука, мещанство — гуманизм, мещанство — заповедь «люби ближнего своего, как самого себя», мещанство — все индивидуальное и свободное, все культурное и утонченное. Что же не мещанство, что ему противополагается? Культ силы, поклонение рабочему народу, как факту, как победоносной стихий, злоба против индивидуального творчества, отрицание культурных Ценностей, взгляд на человеческую личность, как на средство и орудие.

«Мещанин любит иметь удобную обстановку в своей квартире и душе. Когда в душе его все разложено, прилично душа мещанина спокойна»6*. Это хорошо сказано, но так ли уж свято уверен Горький, что он не любит этой «удобной обстановки»? Кто же так жаждет устроить «удобную обстановку в своей квартире и душе», кто хочет рационализировать всю жизнь, убить внутреннюю тревогу духа, искание смысла жизни, кто самодовольно отрицает вечный трагизм, охраняющий от всякого окончательного «удобства»? Конечно уж не мистики, метафизики и эстетики, Не Толстой и Достоевский, не мятущиеся интеллигенты и не идеалистические Либералы, а позитивисты, социал-демократы, провозвестники рационалистической религии человеческого устроения. Революционизм хулиганского типа, столь милый некультурной и грубой душе Горького — это ведь очень Поверхностное, чисто Внешнее бунтарство; он допускает всякое внешнее проявление силы, всякое неуважение к человеческой мысли и жизни, всякое отрицание неотъемлемых прав человеческой личности, и все это во имя окончательного спокойствия на земле, во имя «удобной обстановки в квартире» будущих поколений, которым приносятся в жертву поколения современные. Право же, у Горького и любого социал-демократа-позитивиста более «удобная обстановка в душе», чем у Достоевского, чем у нас, не верящих в возможность окончательно рационализировать жизнь, победить внешними средствами иррациональную трагедию мира, принудить насильственно человеческое общество к все той же «удобной обстановке».