Надя Бирру - С точки зрения вечности. Sub specie aeternitatis

Лена открыла дверь и сразу же заметила что-то необычное.

– Случилось что-нибудь? – спросила она своим всегда спокойным воркующим голосом. Сейчас он меня раздражает, мне не хочется её прозорливости, и я не готов делиться.

– Нет, ничего. Я немного поработаю. Ко мне не входить, ладно?

– Пожалуйста, да я и ухожу сейчас, у Пашутки собрание в школе.

– Вот-вот, очень хорошо.

Я вошёл в свой кабинет и плотно прикрыл дверь.

– Серёжа, а ужинать?

– Нет!

– Тогда я ухожу.

Старая заметка в журнале, телеграмма: «Срочно вылетай лагерь. Случилось большое несчастье. Каратаев». Все газеты с соболезнованиями я сжёг, не мог вынести – эти с юности знакомые, звонкие имена – в траурной рамке. Эта смерть казалась такой случайной, непоправимо нелепой! и горы фотографий. Горы… горы… Мог ли я знать тогда, в самом начале пути, какой страшной жертвы вы потребуете от меня за вашу дружбу? Страшна была не только гибель молодых, здоровых, цветущих человеческих существ сама по себе, но грубая реальность смерти: их обезображенные тела, обмороженные конечности. Долго потом я ни одной ночи не мог уснуть без того, чтобы не видеть перед собой вновь и вновь эту картину: чёрная рука на белом снегу. Сколько жён и мужей вынудили потом своих половинок оставить это увлечение навсегда. Но что ж… слишком поздно. Человеческое жертвоприношение уже совершилось. Их было девять. Восемь женщин и Резников. Марина, помнится, говорила мне, что девять – это её магическое число. Двойственное. Оно приносит и счастье, и несчастье одновременно.

Долго же я ждал этого момента, когда боль и необходимость высказаться не будут спорить друг с другом, а сольются воедино, и тогда я сяду и напишу. Всё. Как помню, как получится. У меня уже всё приготовлено, всё под рукой. По правде говоря, я не раз уже пытался начать, а потом всё рвал и перечеркивал. Это было не то, не правда, да и боль потери была ещё слишком, слишком острой. Эта «писательская» мука стала моей хронической болезнью. Да и кто сказал, что я смогу одолеть эту глыбу? Я ведь не писатель! Да, но я – Самый Большой Друг, а положение, как говорится, обязывает.

Сколько лет прошло! И чем дальше, тем ярче. Чем дальше, тем неизбежнее. Только теперь я начинаю понимать многое из того, что раньше казалось таким запутанным, загадочным и непонятным.

Но я нашёл свой ключ.

Всё началось с Юрки. Теперь мы, что называется, старые друзья: встречаемся редко, но всегда ужасно рады друг другу. Старая дружба, она как старое вино – чем больше времени проходит, тем больше в цене. Ну, а тогда, полжизни назад, мы были молоды, учились в одном институте, на одном факультете (я двумя курсами старше), жили в одной комнате и были неразлучны – до тех пор, пока…

Был хмурый дождливый вечер ( интересно, сколько раз уже эта фраза встречалась в различных произведениях? Но что поделаешь: тот вечер был именно таким ). Сквозь поредевшую листву блестели фонари, отражаясь в многочисленных лужах. Сентябрь подходил к концу.

На автобусной остановке, находившейся напротив студенческих общежитий и потому называвшейся «Студенческая», топтались две-три одинокие фигуры. Прохожих было мало. Но вот вечернюю тишину улицы нарушили откровенно громкие голоса вперемежку со звонким девичьим смехом. Казалось, идёт целая ватага запоздалых гуляк. На самом деле весельчаков было всего четверо – трое молодых ребят и девушка. Они о чём-то оживлённо спорили, а сказать по правде, просто балагурили, стараясь перещеголять друг друга, а девушка радостно смеялась, не столько их словам, сколько вниманию, высказываемому ей со всех трёх сторон.

Как описать наших героев?

Тьфу! Опять сбиваюсь на эту литературщину! «Героев»! Это Пашка, что ли, герой? Пашка Разин, которого мы за упрямство прозвали Осликом? Этот упрямый Ослик, конечно, далеко пошёл теперь в науке, но тогда он был маленький, лопоухий, кругленький, с доверчивой физиономией пятиклассника и коротко стриженой головой мыслителя. Да, под русыми кудрями скрывался красивый выпуклый лоб… светлая голова! Но тогда мы его дразнили его же собственными идеями, казавшимися нам смешными. А он кротко заглядывал в наши смеющиеся физиономии и говорил: «Ребята, но вы же не правы!» Всё, что он изрекал, до чего додумывался, казалось ему таким очевидным, что он даже не пытался с нами сколько-нибудь серьёзно спорить, а просто упрямо стоял на своём. «Eppursimuove!» и всё тут. А мы не понимали, осмеивали, Пашка был для нас кем-то вроде презабавного доморощенного комика. Потом его место занял Василий, ну, это я уже скакнул вперёд.

Вторым был я, который тогда тоже не выглядел героем – ни действительным, ни литературным. Тогда, говорю. Хочется всё-таки себя приукрасить, дескать, теперь я выгляжу иначе. Тогда, как и теперь, во мне было под два метра росту, я был нескладным и неловким, много ел и всегда, особенно перед девчонками, стеснялся собственных габаритов. Ещё я носил очки – такие маленькие, кругленькие, на полстолетия опережая моду, что выглядело, разумеется, дурацки. Я был серьёзным малым, молчаливым, не умел любезничать и остроумием не блистал. Почему она выбрала именно меня – это загадка, которую вам предстоит разгадывать самостоятельно.

Третий был высокий парень из тех, что сразу, с первого взгляда покоряют девчоночьи сердца. Что бы о себе ни воображали эти девчонки, устоять против Юрки они не могли. Он был подтянут, строен и при этом роскошно широк в плечах. Волевое открытое лицо с сильно развитым подбородком выглядело очень привлекательным, хотя сказывающееся во всех чертах волевое начало было в ущерб красоте. Волосы у него были светлые и слегка вились, взгляд из-под бровей немного тяжёлый (волчий, как говорила Маринка). Одевался он здорово, но при этом вовсе не придерживался моды. Когда у всех на уме были джинсы и фирма, он мог носить светлые парусиновые брюки, но сидели они на нём лучше, чем костюм Зорро на Ален Делоне. У него был свой особый раскованный стиль – и в одежде, и в походке, и в манере общения. Из-за него остальным застенчивым обитателям нашей мужской коммуны приходилось часто принимать гостей женского пола, которым вечно что-то было надо на нашем этаже или непосредственно в нашей комнате. Всё, что он говорил или делал, казалось таким естественным, что я долгое время считал его просто славным малым, которому всегда везёт – не по заслугам. Ну, этакий баловень судьбы. Только после, когда он стал моим другом, я кое-что понял, да и то не до конца. Вот с него, с Юрки Пирогова, для меня всё и началось.