Гилберт Райл - Понятие сознания

Не будем больше разбирать общие недостатки пара-механической гипотезы, а обратим внимание на некоторые особые моменты, возникающие при ее применении к интеллектуальным операциям. Во-первых, хотя мы, несомненно (поскольку это тавтология), будем правы, сказав, что «адекватно употребленные значимые выражения имеют определенные значения», это не дает нам права задать вопрос: «Когда и где возникают эти значения?» Медведь может следовать за своим вожаком, след был некогда оставлен чьей-то конкретной ногой, но когда мы говорим, что у некоего выражения есть значение, то мы должны полагать, что это выражение находится в подчинении какого-то призрачного вожака с именем «значение» или «мысль» или что выражение — это народная тропа, проложенная чьей-то неслышимой и невидимой стопой. Чтобы понять какое-либо высказывание, нам не надо вводить некую скрытую причину. Сам факт, что высказывание предназначено для понимания всеми, показывает, что выражение не может описываться как нечто, являющееся событием или относящееся к событию, о котором может что-либо знать только один — единственный человек. Фраза «Такое-то и такое-то выражение означает то-то и то-то» вообще не описывает какую-то вещь или событие и a fortiori некую скрытую вещь или событие.

Далее, предположение о том, что когда человек осознанно употребляет значимое слово, фразу или предложение, то этому должно предшествовать или сопутствовать то, что иногда называется «мыслью, которая соответствует слову, фразе или предложению», заставляет нас ожидать, что нам дадут описания этих предполагаемых внутренних событий. Но когда нам предлагают такие описания, то они кажутся призрачными двойниками самих слов, фраз или предложений. «Мысль» описывается так, как если бы она была еще одним, но более туманным процессом наименования, утверждения или аргументации. Мысль, которая должна вести за собой сообщение «Завтра не может быть воскресенье, если сегодня не суббота», оказывается всего лишь сообщением самому себе, что завтра не может быть воскресенье при условии, что сегодня не суббота, т. е. лишь пересказом самому себе или невнятным повтором открыто высказанного утверждения. Конечно, мы можем пересказывать (и часто так делаем) в уме или sotto voce то, что мы собираемся сообщить аудитории или написать на бумаге. Но теоретически в этом нет никакой разницы, так как вновь возникают те же вопросы: «В чем состоит значение этого выражения, произнесенного себе или невнятно сказанного? Заключается ли оно в еще одной „мысли, которая ему соответствует“ и имеет место в еще более сумеречной студии? И не будет ли это, в свою очередь, лишь еще одним пересказанным сообщением?» Сказать нечто значимое, осознавая при этом его значение, не означает сделать два дела, а именно произнести нечто вслух или про себя и одновременно с этим или непосредственно перед этим осуществить некое другое призрачное действие. Мы производим только одно действие с определенной сноровкой и с определенным настроем сознания, намеренно, аккуратно, согласно некоторой методике и qui vive , а не механически, бессмысленно болтая, опрометчиво, лицемерно, неосознанно или в горячке. Говорить что-либо при таком особом настрое — неважно, вслух или про себя, — значит продумывать мысль. Это не следствие предшествующего продумывания мысли, поскольку не может быть так, чтобы автор мысли мог предположительно продумывать мысль о мысли, но как бы уклоняться от того, чтобы высказывать что-то себе или другим. Конечно, продумывая ту же самую мысль, он может сказать и нечто другое, поскольку он может произнести предложение с тем же содержанием на другом языке или на том же языке, но другими словами. Вбивая гвоздь, мы не делаем два дела — одно с молотком, а другое без молотка. Только лишь размахивая молотком, неуклюже или бесцельно, невозможно забить гвоздь, и все, что может сделать плотник, это попытаться вбить гвоздь другим молотком.

Итак, когда человек имеет теорию или овладел ею и, следовательно, готов предоставить себе или другим, кроме всего прочего, ее дидактическое изложение, он ipso facto готов сформулировать необходимые предложения-посылки, предложения-заключения, нарративные предложения, аргументацию, а также необходимые абстрактные существительные, уравнения, диаграммы, иллюстрации и т. д. Когда ему предложат дать подобную экспозицию теории, то он в определенные моменты времени фактически будет находиться в процессе развертывания этих выражений в уме, или viva voce, или печатая на пишущей машинке. Он должен мысленно настроиться на такую работу, то есть следовать определенной цели, методике, быть аккуратным и qui vive . Он будет говорить и писать, внимательно следя за своими словами. Поэтому, если угодно, мы можем сказать, что поскольку в определенные моменты он с полным вниманием развертывает абстрактную терминологию, предложения-посылки, предложения-заключения, аргументацию, графики, уравнения и т. д., то он делает это, «продумывая» здесь и сейчас, что они означают. Подобное высказывание будет справедливым, но несколько рискованным, поскольку причастие настоящего времени «обдумывающий» может вызвать у нас соблазн предположить, что человек является автором двух процессов: первого — явного процесса произнесения или печатания связанных фраз и предложений и другого — необходимо скрытого, остающегося в тени процесса обладания или создания некоторого рода призрачных предвестников того, что говорится или пишется, а именно неких «идей» или «суждений», «умозаключений» или «мыслей», так что речевые или письменные действия являются всего лишь «выражениями» или «отпечатками» этих «когнитивных актов». И именно этому соблазну поддаются те, кто описывает теоретические действия в качестве неких внутренних предвестников тех шагов прозаического повествования, которые осуществляются при дидактическом изложении законченной теории.

Это возвращает нас к поставленному ранее вопросу о том, должны ли мы искать предполагаемые акты «рассуждения», «обладания абстрактными идеями», «вывода умозаключений» в исследовании теоретика или же в его объяснении своей теории? Будут ли они проявляться в том, что он говорит — когда он уже знает, о чем говорить, или в его напряженной работе, когда он еще не знает, что говорить, поскольку он еще только стремится обрести это знание? Когда он применяет приобретенные навыки или когда он еще не преодолел всех трудностей? Когда он учит как или когда он еще учится, как? Я полагаю, что и без дальнейшей аргументации ясно, что дидактическое изложение доводов с их заключениями и посылками, абстрактных идей, уравнений и т. д. относится к той стадии, когда путешествие уже закончено, а не когда оно еще продолжается. Теоретик может преподать свои уроки постольку, поскольку он сам уже закончил их освоение. Он может использовать свой багаж потому, что наконец его приобрел. Он может прогуливаться по дорожке только потому, что он закончил ее прокладывать, или, иными словами, он может легко обращаться с оружием, поскольку уже завершена тяжелая муштра. Его «мысли» — это то, чем он сейчас обладает, но не усилия, без которых у него бы их не было.